Анас Згхиб - Конец советского человека Страница 10

1-часть.

Постсоветская религиозность, ее история и специфика.

Как возродилась религиозность в России?

Постсоветская культура была ориентирована на идею не возрождения религиозных традиций на самом деле, хотя иногда это и так подавалось, а на идею разрыва, на идею того, что будет построено что-то новое.

Поэтому в первые постсоветские и в поздние советские годы наиболее востребованными оказываются движения, которые как раз предлагают что-то новое. Это харизматическое христианство и вообще новый протестантизм – не только пятидесятники, но и баптисты и разные формы так называемых новых религиозных движений, начиная от Свидетелей Иеговы и сайентологов и заканчивая местными движениями, такими как Церковь последнего завета, Белое Братство, Богородичный центр и так далее.

С чего начинается поздне– и постсоветский религиозный бум? С того, что протестантские миссии арендуют кинотеатры и дома культуры в разных местах и упорно показывают фильм Хеймана «Иисус» по Евангелию от Луки. Это на самом деле первое знакомство поздне– и постсоветской городской культуры с евангельским текстом.

Новые религиозные культуры – то, что называется еще иногда new age religion – симптоматичная для глобальной религиозной истории конца двадцатого и начала двадцать первого века вещь, когда на место организованных, догматически более или менее четких конвенциональных старых церквей приходит очень размытая религиозная культура, где нет социальных структур, нет четко установленных авторитетов и нет предписывающих норм, то есть нет жесткого разделения на то, что можно делать и что нельзя или во что можно верить и во что нельзя.

Поэтому происходит то, что иногда называется построением эклектичной религии, когда люди говорят: «Мы можем брать какие-то восточные практики (это, правда, чаще всего псевдовосточные практики, но неважно). Мы берем что-то из христианства, мы берем что-то из ислама, мы берем что-то из иудаизма, но важно то, что каждый теперь становится сам религиозным авторитетом».

А с другой стороны, эта культура очень любит заигрывать с идеями, образами научного характера, то есть люди говорят: «Это не религия. Это просто наша вера, это наша духовность, и это не противоречит науке». Хотя на самом деле все-таки противоречит.

Как New Age сочетается с православием?

Нью-эйдж-практики в течение девяностых годов становятся универсальным достоянием массовой городской культуры, и сейчас у нас есть, с одной стороны, уже новые поколения new age believers, людей, которые так или иначе ориентируются на практики нью-эйджа, а с другой стороны, все эти вещи довольно глубоко проникли и в культуру людей, у которых вполне четкая христианская идентичность, но которые при этом будут говорить про «энергетику намоленного места» и так далее.

С моей точки зрения, если говорить об уровне практик, то нью-эйдж победил все, что было до этого. Если говорить об уровне идентичности и политических репрезентаций, то тут, наоборот, победа оказалась за тем, что сейчас называется «политическое православие», за политизированной православной идеологией. Но эти две стороны или эти два аспекта современной религиозной культуры, как выясняется, друг другу, в общем-то, не противоречат, потому что можно быть политически ориентированным на националистическое православие, даже достаточно радикальное, а с другой стороны, на уровне практик все равно увлекаться и астрологией, и йогой, и многими-многими другими вещами.

Прижились и те вещи, которые идут куда-то гораздо шире чистой религии, – скажем, конспирология, теория заговора, которые в известном смысле мы и типологически, а иногда и генетически можем связывать с религиозной культурой Нового времени. Они во многом своим обликом и своим происхождением обязаны рациональности и научной революции. Неслучайно главными распространителями поздне– и постсоветской нью-эйдж-культуры оказались инженеры, то есть люди, имеющие высшее техническое или естественнонаучное образование.

Для них как раз противоречия между наукой и тем, что они считали духовностью, целительскими практиками и так далее, не существовало, то есть в каком-то смысле нью-эйдж-культура (не только постсоветская, может быть; в постсоветской это просто более заметно) обязана своим появлением и многими своими чертами научной революции XIX–XX веков и вообще тому, как развивались наука и технологии в XX веке.

Почему церковь и государство в России всегда вместе?

Что касается православия, особенно русского православия, его история чрезвычайно осложнена, скажем так, дисциплинарными практиками. Собственно говоря, после того как Петр I сделал православную церковь частью светского государства, нам вообще уже сложно разделить, где находится религиозная, а где – политическая составляющая в истории православия.

Рефлекс прислонения к государству у Русской православной церкви Московского патриархата не сработал на рубеже советского и постсоветского времени, но сейчас он срабатывает довольно хорошо. Мы видим, что основной репрезентативный идеологический тренд православной церкви связан не с благотворительностью, не с попыткой поддерживать и в эмоциональном, и в духовном, и в каком угодно контексте какие-то беднейшие группы людей, которые испытывают моральный кризис, а, наоборот, дисциплинирование. Мы – часть государства, которая отвечает за определенные формы дисциплинирования. Кто-то стреляет из автомата в других людей, а мы будем говорить о том, что можно и что нельзя, в том числе в моральной сфере.

Это и ново, и не ново. То, что мы наблюдаем в XVIII или XIX веке, – это, скорее, действительно православная культура и православная идеология, так или иначе встроенная в общую политическую программу государства. Соответственно при Сталине и во время Второй мировой войны церкви удалось сесть в этот поезд снова. Хотя ей давали очень мало места, но тем не менее уже после войны некоторую политическую нишу для Русской православной церкви Московского патриархата нашли.

В девяностые и двухтысячные годы отношения церкви и государства были более сложными, и действительно оказалось, что православие очень привлекательно именно для людей, которые хотят заново сконструировать свою политическую и национальную идентичность. Тут сошлись идея русскости, православности и некоторых политических проектов, которые в целом представляются как консервативные, но могут быть и не консервативными. Наверное, такая политизация религиозной культуры тоже характерна не только для постсоветского времени, а вообще для десекуляризации или постсекулярного мира во многих частях земного шара.

Почему религия становится частью идеологии?

Было бы замечательно провести полевое исследование в Администрации президента Российской Федерации или хотя бы в правительстве Санкт-Петербурга – просто взять интервью у разных людей, начиная с Путина или губернатора Полтавченко и заканчивая какими-то функционерами низшего звена, и просто посмотреть, как это все развивалось: когда, как и почему в ленинградском или санкт-петербургском КГБ или ФСБ начали читать философа Ивана Ильина, как они искали себе духовных отцов, что это был за проект, почему для них это обрело политическое звучание.

Но боюсь, что пока такой проект вряд ли возможен, так что не буду гадать, как это произошло. Можно сказать, что в поздне– и постсоветские годы символическая вселенная разрушалась. Мир устойчивых больших нарративов разрушается, и люди пытаются что-то построить из разных материалов, из того, что у них есть. Кто-то говорит, что пришел Христос, и его новое имя Виссарион, надо ехать в Сибирь и там создавать основание нового человечества, а кто-то пытается переключиться с позднесоветской официальной марксистско-ленинской идеологии на что-то другое, и православие оказывается весьма кстати.

Религию пытались и пытаются подформатировать под какую-то коллективизирующую и мобилизующую идеологию. Такие попытки предпринимались, я думаю, еще и при Ельцине, или, по крайней мере, об этом речь заходила. Патриарх Алексий, насколько я понимаю, не очень был этим озабочен, а нынешний патриарх Кирилл вроде бы во что-то подобное готов играть, хотя всегда возникает вопрос, насколько всем этим людям небезразлично то, чтобы делать какие-то долгоиграющие проекты, или, может быть, они просто заинтересованы в личном обогащении в распиле каких-то очередных бюджетов. Идея социальной инженерии и public relations овладела умами россиян, вероятно, после романа Пелевина «Generation „П“». Она, конечно, на самом деле не работает, потому что не получается контролировать того джинна, которого они выпускают из бутылки, и непонятно, джинн ли это и что с ним вообще происходит.

Особенно это все усилилось после 2011 года. Главная модель – это то, что существуют внешние враги, которые плетут заговор против России, и, соответственно, все, что происходит, мы будем объяснять в контексте этой модели происками врагов или, наоборот, борьбой с этими врагами. Надо сказать, что получилось гораздо удачнее. Конспирология – это другая тема, и сейчас мы на ней не будем останавливаться, но тоже непонятно, каков будет конечный эффект, потому что однажды выпущенные из бутылки такого рода нарративы тоже могут привести к самым удивительным и, возможно, вполне негативным социальным последствиям.