Ольга Муравьева - Как воспитывали русского дворянина. Опыт знаменитых семей России – современным родителям Страница 11

Таким образом, светские салоны настойчиво и незаметно утверждали как норму человеческих отношений ту толерантность, без которой невозможно существование цивилизованного общества.

Выходит, что такое, кажется, эгоистичное и бесполезное стремление, как стремление получать удовольствие, может оборачиваться немалой общественной пользой.

Однако для того, чтобы салон был настоящим салоном, недостаточно было пригласить даже самых интересных и прекрасно воспитанных людей. Им нужно было создать условия для непринужденного и оживленного общения. Настоящий салон был подобен английскому саду: в нем царил тот своеобразный беспорядок, который создается лишь рукой мастера. Существовали некоторые общеизвестные правила, например: не расставлять мебель строго симметрично; дать гостям возможность прогуливаться по комнате, выбирая для себя собеседников; держать в гостиной изящные безделушки, которые гости могли бы вертеть в руках и разглядывать по ходу беседы, и т. п. Однако все эти нехитрые приемы сами по себе не могли, конечно, обеспечить салону успех; решающая роль принадлежала здесь хозяйке салона.

Первые салоны, появившиеся во Франции в конце XVI — нач. XVII вв., представляли собой избранный круг людей, собирающийся вокруг «царицы салона», — женщины, замечательной своей красотой, умом, образованностью. В России первой половины XIX в. были свои знаменитые хозяйки салонов: З. Н. Волконская, А. О. Смирнова-Россет, Е. М. Хитрово, Д. Ф. Фикельмон, А. П. Елагина. Эти светские женщины по праву оставили в истории свои имена. Существовали, впрочем, и такие салоны, душой которых был хозяин дома: А. Н. Оленин, В. Ф. Одоевский, М. Ю. Вильегорский, В. А. Соллогуб.

Судя по воспоминаниям современников, одной из самых искусных хозяек салона была дочь Н. М. Карамзина, Софья Николаевна.

«Перед началом вечера Софи, как опытный генерал на поле сражения и как ученый стратег, располагала большие красные кресла, а между ними легкие соломенные стулья, создавая уютные группы для собеседников; она умела устроить так, что каждый из гостей совершенно естественно и как бы случайно оказывался в той группе или рядом с тем соседом или соседкой, которые лучше всего к ним подходили. У ней в этом отношении был совершенно организаторский гений. Я как сейчас вижу, как она, подобно усердной пчелке, порхает от одной группы гостей к другой, соединяя одних, разъединяя других, подхватывая остроумное слово, анекдот, отмечая хорошенький туалет, организуя партию в карты для стариков, geux d’esprit для молодежи, вступая в разговор с какой-нибудь одинокой мамашей, поощряя застенчивую и скромную дебютантку, одним словом, доводя умение обходиться в обществе до степени искусства и почти добродетели», — вспоминала А. Ф. Тютчева.

Хотя в идеале салонное времяпрепровождение, как и светская жизнь в целом, не имели никакой другой цели, кроме стремления получить удовольствие, это не означало, конечно, что светские люди не имели и вполне прагматичных интересов. Именно в салонах плелись интриги, завязывались знакомства, обеспечивающие выгодные браки или удачные карьеры (об этом много написано, в частности, в романах Бальзака). Для России, однако, все это было менее характерно, нежели для Франции. Причина, разумеется, не в моральном превосходстве русского общества, а в иной социально-исторической ситуации. Во Франции уже в 1830-е гг. светское общество открыто для молодой буржуазной элиты; смешиваясь с ней, старая аристократия вовлекается в бурное становление нового общества. Светские салоны, жертвуя аристократическим равнодушием к практической стороне жизни, адаптировались к изменившимся условиям и тем самым обретали социальную устойчивость.

Буржуазия, в свою очередь, не отказываясь от откровенно утилитарных жизненных целей, вынуждена была считаться с культурными ценностями старой элиты.

В российских салонах также постепенно объединялись люди разных сословий. У В. Ф. Одоевского, Е. А. Карамзиной, А. П. Елагиной, В. А. Соллогуба радушно принимали разночинных литераторов и чиновников, музыкантов и профессоров. Но при всей важности этих культурных контактов они носили характер по преимуществу личных человеческих связей и, как показало будущее, не имели исторической перспективы. Уже во второй половине XIX в. светский салон в России утрачивает положение центра культурной жизни, оттесняясь в сферу приватного, семейного быта. Вина и ответственность за такое развитие событий традиционно возлагалась на сами салоны; не только идеологически враждебные критики, но и столь сочувствующий мемуарист, как К. Д. Кавелин, писал:

«Образованные кружки представляли у нас тогда, посреди русского народа, оазисы, в которых сосредоточивались лучшие умственные и культурные силы, искусственные центры, со своей особой атмосферой, в которой вырабатывались изящные, глубоко просвещенные и нравственные личности. <…> Но эти во всех отношениях замечательные люди вращались только между собою и оставались без всякого непосредственного действия и влияния на все то, что находилось вне их тесного немногочисленного кружка. <…> Эти изящные, развитые, просвещенные, гуманные люди жили полной жизнью в своих кружках, не внося своим существованием ничего в наш тогдашний печальный, полудикий быт».

Далее Кавелин горько упрекает этих людей за то, что они не пытались облагородить купечество и не обучали грамоте мужиков… Вряд ли, однако, подобная деятельность могла бы существенно повлиять на ход российской истории.

Россия и Франция существовали в разных, если можно так выразиться, часовых поясах исторического времени. Французское третье сословие являлось победившим сословием; у него уже были и власть, и деньги. Ему не хватало только культуры, шарма, шика — всего того, чем блистали и дразнили обитатели Сен-Жерменского предместья, и оно жадно стремилось все это перенять. Настойчивое, часто неуклюжее и смешное стремление буржуазии подражать большому свету объяснялось ее неутоленным тщеславием и снобизмом, но в результате она весьма успешно осваивала навыки светского общения и утонченные манеры аристократов.

Российские разночинцы чувствовали себя социальными изгоями, они мечтали не завоевать высокое положение в обществе, а изменить самые основы этого общества.

Соответственно, в моде было не подражание большому свету, а крайне негативное, порой агрессивное отношение к нему. Так снобизм французских буржуа оказался в культурном отношении куда более плодотворным, чем идеализм и бескомпромиссность российских демократов.

Салонную культуру нередко называли «оранжерейной»; наверное, это справедливо, но несправедливо вкладывать в это слово пренебрежительный смысл. В этих оранжереях выросли выдающиеся поэты, музыканты и меценаты, в салонных беседах формировались эстетические принципы, во многом определившие развитие русской литературы и искусства. Но самые главные, быть может, ценности этой культуры, были, к несчастью, хрупки и эфемерны. В салонах вырабатывалась утонченная культура человеческого общения, оказавшаяся невостребованной следующими поколениями. Лишь художественная литература и мемуары современников доносят до нас неповторимую атмосферу русского аристократического салона, атмосферу, в которой присутствует горький аромат обреченности.

Глава 10 Умение хорошо выглядеть

«Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».

А. С. Пушкин. Евгений Онегин

«Забота о красоте одежды — большая глупость, и вместе с тем не меньшая глупость не уметь хорошо одеваться».

Честерфилд. Письма к сыну

Дворянские дети, как и любые другие, прежде всего приучались к элементарным правилам гигиены. Честерфилд постоянно напоминает своему сыну-подростку о необходимости каждый день чистить зубы и мыть уши, содержать в образцовой чистоте руки и ноги и уделять особое внимание состоянию ногтей. По ходу дела он дает мальчику и такие советы: «Ни в коем случае не ковыряй пальцем в носу или в ушах, как то делают многие. (…) Это отвратительно до тошноты». Или: «Старайся хорошенько высморкаться в платок, когда к этому представится случай, но не вздумай только потом в этот платок заглядывать!»

По мере того как сын подрастал, отец начинал внушать ему более сложные истины. Теперь он убеждает юношу, что кичатся своим платьем, конечно, только «хлыщи», но воспитанный человек обязан думать о том, как он одет, просто из уважения к обществу. «Пусть даже человеку моих лет, — пишет Честерфилд, — не приходится ожидать никаких преимуществ от того, что он изящно одет, если бы я позволил себе пренебрежительно отнестись к своей одежде, я этим выказал бы неуважение к другим».