Фулканелли - Философские обители Страница 11

«Когда я видел, — пишет он, — обилие припасов, весёлость народа, почтенность духовенства, величие и славу всей Церкви, людей самых различных сословий, допущенных к изучению философии, мне чудилось, что передо мной та самая лествица Иакова, вершина которой достигает небес, лествица, по которой спускались и поднимались ангелы. Мне пришлось признать, что в этом месте обитает Бог, а раньше я этого не знал. На память мне пришли слова поэта: Счастлив тот, кому ссылкой определили его место!»[31]

II. Средние века и Ренессанс

Никто сегодня не оспаривает высокую ценность средневековых произведений искусства. Но как тогда объяснить то странное презрение, жертвой которого они были до XIX в.? Кто скажет, почему начиная с эпохи Ренессанса самые вроде бы лучшие художники, учёные, мыслители считали своим долгом выказывать полнейшее равнодушие к смелым творениям неоценённой эпохи, в высшей степени своеобразной и великолепно выражавшей французский гений? В чём подоплёка такой крутой перемены общественного мнения и последующего столь долгого отвержения и отрицания готического искусства? Виной ли тому невежество, изменчивость моды, извращённость вкуса? Бог весть. Французский писатель Шарль де Ремюза[32] полагает, что изначальная причина столь незаслуженного пренебрежения заключается в удивительном факте — отсутствии литературы. «Эпоха Ренессанса, — заявляет он, — отнеслась к средневековью с презрением, так как французская литература в собственном смысле слова, литература более поздняя стёрла следы предшествующих веков». А между тем средневековая Франция являла собой яркое зрелище. Её возвышенный и суровый дух находил удовлетворение в размышлениях на серьёзные темы, в глубоких исследованиях; строгим языком без прикрас он излагал вдохновенные истины и тончайшие гипотезы. Разумеется, эти писания не столько служили человеку, сколько развивали его ум. И хотя средневековую литературу прославили своими творениями многие замечательные люди, для теперешних поколений её как бы не существует. А всё потому, что, хотя у неё был свой дух, свои идеи, она не выработала своего собственного языка. Скотт Эриугена местами напоминает Платона, как никто другой он олицетворяет собой свободу философствования, он смело воспаряет в эмпиреи, где блистают молнии истины. В своём IX в. он мыслил, не оглядываясь на авторитеты. Святой Ансельм — самобытнейший метафизик, чей учёный идеализм зачастую вливает свежую кровь в народные верования. Ансельм задумал и осуществил дерзкую попытку подступить непосредственно к самому понятию божества. Его богословие — богословие чистого разума. Святой Бернард то блистателен и искусен, то серьёзен и торжественен. Мистик, как и Фенелон, он напоминает деятельного безыскусного Боссюэ, его слово во многом решающее, и сам он руководит королями вместо того, чтобы льстить и служить им. Его злополучный соперник, его благородная жертва, Абеляр привнёс в диалектическую науку неведомую дотоле строгость и относительную ясность, свидетельствовавшие об энергичном и гибком уме, призванном всё постичь, всё объяснить. Его великое предназначение — в распространении идей. Элоиза приспособила свою сухую и педантично точную речь для передачи изысканных чувств высококультурного человека, страданий гордой и нежной души, проявлений безнадёжной страсти. Иоанн Солсберийский — проницательный критик, его взор был постоянно направлен на работу человеческого духа, чьи достижения, чьи движения и изгибы он описывал удивительно правдиво и с невиданным беспристрастием. Он словно предвосхитил искусство сугубо нашего времени, эту способность оценивать интеллектуальную жизнь общества… Святой Фома, заключив в себе разом всю современную ему философию, в немалой степени опередил философию наших дней. Он соединил всю науку о человеке единым силлогизмом, как бы намотав на нить непрерывного философствования, связав тем самым обширный ум логикой. И наконец, Жерсон, богослов, в котором чувство боролось с интеллектом, — Жерсон разбирался в философии, но пренебрегал ею, он умел подчинять себе разум, не унижая его, захватить сердца, не насилуя рассудка; он подражал Христу, возлюбив которого приобретаешь веру. Все те, кого я назвал — а я не назвал многих равных им по своим достоинствам, — люди великие, а их творения замечательны. Чего же им не хватало, чтобы возбудить восхищение, чтобы не утерять влияния на последующую литературу? Уж во всяком случае не учёности, не идей, не дарования. Боюсь, не хватало им одного-единственного — стиля.

«Французская литература происходит не от них. Она не ссылается на их авторитет, не украшает себя их именами, наоборот, она ставит себе в заслугу, что вычеркнула их из людской памяти».

Отсюда можно заключить, что, если средневековье получило в удел дух, эпоха Ренессанса задалась лукавой целью пленить нас буквой…

Рассуждение Шарля Ремюза в какой-то степени верно для начальной поры средневековья, когда интеллектуальная жизнь была подчинена византийскому влиянию и впитала римские доктрины. Относительно следующего столетия это рассуждение во многом теряет свою убедительность. Невозможно, к примеру, отказать в известном обаянии — результате большого совершенства формы — произведениям цикла о рыцарях Круглого стола. Тибо, граф Шампанский, в своих Песнях короля Наварры, Гийом де Лоррис и Жеан (Jehan, Иоанн) Клопинель, авторы Романа о Розе, все наши труверы и трубадуры XIII и XIV вв., не обладая такой же склонностью к возвышенным рассуждениям, как учёные философы, их предшественники, умеют приятно изъясняться и часто ведут речь с изяществом и изощрённостью, свойственными литературе наших дней.

Мы, таким образом, не можем взять в толк, с какой стати Ренессансу вздумалось упрекать средние века в мнимой литературной ущербности, а тем паче клеймить его и представлять неким зачатком цивилизации, едва вышедшей из состояния варварства с присущим ему хаосом.

Что касается нас, то мы полагаем, что средневековая мысль проявляет себя прежде всего как мысль научная. Искусство и литература для неё — лишь смиренные слуги традиционной науки. Их первостепенная миссия — выражать на символическом языке те истины, которые средневековье унаследовало от античности и верным хранителем которых оно себя зарекомендовало. Занимаясь сугубо аллегорическим толкованием образов, подчиняясь тем же самым правилам, что и притча, скрывающая от непосвящённого смысл христианской мистерии, искусство и литература испытывают явную стеснённость и демонстрируют определённое отсутствие гибкости, но строгость и простота манеры, несмотря ни на что, придают этим произведениям неоспоримое своеобразие. Конечно, образ Христа, каким он представлен на романских портиках, где Иисус в центре мистической миндалины (amande mystique)[33] окружён четырьмя евангелическими животными, не покажется особо привлекательным. Для нас довольно и того, что его божественность подчёркивается присущими ему символами и выявляет себя как провозвестница тайного учения. Мы восхищаемся готическими шедеврами за их благородство и экспрессивность. Не слишком изящные по форме, они, тем не менее, выражают высшую степень посвятительного могущества, свойственного глубокой и возвышенной философии. Это серьёзные и строгие творения, а не легковесные картинки, пусть милые и приятные, которые во множестве любили производить художники начиная с эпохи Ренессанса. И если произведения этой последней эпохи склонны лишь нежить взор и потакать чувствам, живописные работы и писания средневековых авторов опираются на мысль, устремлённую горе, мысль истинную и вполне реальную, на краеугольный камень непреложного знания, несокрушимое основание религии. Если задаться целью охарактеризовать эти два направления: одно — глубинное, другое — поверхностное, то окажется, что готическое искусство во всей его полноте отразилось в сложности и величественности своих зданий, а эпоха Ренессанса — в приятности внутреннего убранства жилищ.

Колосс средневековья вовсе не рухнул разом на склоне пятнадцатого столетия. Местами его дух долго сопротивлялся новым веяниям. Агония продолжалась до середины следующего века, и в нескольких зданиях того времени мы ещё обнаруживаем философский импульс, ту глубинную мудрость, которая за три века породила множество нетленных творений. Не обращая внимания на их более позднее сооружение, мы остановимся на этих пусть менее ценных, но несущих в себе тот же высокий смысл произведениях искусства в надежде распознать тайную идею, символически представленную их создателями.

Эти здания — последние пристанища древней эзотерики, прибежища традиционной науки, столь редкие сегодня, и мы, невзирая на их предназначение, на их утилитарную сторону, относим их к области герметической символики и причисляем к художественным воплощениям высоких философских истин.