Константин Логинов - Традиционный жизненный цикл русских Водлозерья: обряды, обычаи и конфликты Страница 11

В отношении лягушек и жаб, плодовитость которых была общеизвестна, тоже соблюдался запрет. Мамы детям говорили: «Не бросайте камни и коряги в лягушек и жаб, когда они свадьбы справляют, а то сами когда-нибудь уродов родите» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 30). Этот запрет может служить одним из подтверждений выводов Д. А. Баранова и Е. Л. Мадлевской о связи деторождения с представлениями о магической символике лягушки/жабы (Баранов, Мадлевская, 1999; Баранов, 2000, с. 45–49). В целом можно утверждать, что отношение к жабам и лягушкам у водлозеров было положительным. В подтверждение этой мысли приведем одно водлозерское суеверие: «Если хочешь быть богатым, поцелуй на Пасху жабу в бане» (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 628, л. 30).

Известно, что лягушка в глубокой древности входила в число мифологических животных солнечного пантеона. Поморы Терского берега считали, что солнце состоит из кусочков лягушки (Новичкова, 1996, с. 139). В экспозиции краеведческого музея города Вытегры имеется вышитое полотенце с весьма показательной сюжетной вышивкой. В верхней части закрайка вышиты желтыми нитками два солярных круга, в средней части – летящая головой вниз зеленая «лягушка», расшитая характерными для мифологических существ пятнами и крестами, в нижней – зеленое поле с тремя голубыми озерами. Сюжет этот – явное переживание некого мифа или предания о прыжке с небес на землю космологической лягушки. Здесь же можно вспомнить народные предания о том, что нынешние лягушки на земле – это «бывалошные люди», погибшие после Всемирного потопа, после нового Потопа лягушки снова станут людьми, а люди – лягушками (Велецкая, 1978, с. 16; Куликовский, 1891, с. 226). С. В. Максимов тоже зафиксировал в свое время на Русском Севере поверье, что лягушки произошли от женщин, не почитавших Пятницу, за что и были обращены в это земноводное существо (Максимов, 1994, с. 424). В таком контексте вполне понятен запрет детям убивать лягушек: «Не убивай лягушек, а то мать умрет».

Древний обычай запрещал мужу избивать и проклинать жену, когда она была беременной. Считалось, что эти действия обязательно отразятся на не родившемся еще ребенке. Рассказывая это, водлозеры ссылаются на реальный прецедент, имевший место в деревне Пильмасозеро (НАКНЦ, ф. 1., оп. 6, д. 628, л. 16). Некий мужчина, будучи человеком неуравновешенным, часто избивал свою жену в пору ее беременности. При этом он проклинал и ее, и еще не родившегося ребенка. В результате нескольких детей жена родила мертвыми, а единственный, родившийся живым, был исключительно похож на существо, которое в Водлозерье именуют «обменёнышем» (см. 3-ю часть раздела 6 главы 2). Ребенок проплакал месяц и умер. Одиозное поведение в семье, на которое не могли повлиять ни родственники, ни соседи, сделало этого мужчину своеобразным отщепенцем в деревне. Его не звали на праздники в соседние деревни, да и родня в деревне его не привечала. А ведь через участие в общинных и семейных торжествах постоянно подтверждалась и экспонировалась принадлежность личности к семье и сельской общине. Воздействие общественного мнения оказалось в данном случае бессильным, но такого человека крестьянское общество практически отторгло.

Традиционный запрет проклинать беременную женщину распространялся не только на мужей, но на всех без исключения селян. В отношении беременных запрещалось кому-либо осуществлять ритуалы порчи. По поверьям, вред в таких случаях причинялся не столько женщине, сколько ее плоду, а это считалось «грехом неотмоленным», более тяжким, чем убийство родителей (Там же, л. 16–17). Водлозеры верили, что плод в чреве матери пребывает под охраной Богородицы, самой главной предстательницы и заступницы за грехи людей перед сыном ее Иисусом Христом. От конфликтов с беременной женщиной в крестьянской деревне воздерживались даже колдуны. Присутствие в семье или общественном месте беременной женщины, за которой незримо маячила судьба еще не родившегося младенца, в традиционном обществе нередко предотвращала вспыхивание межличностной неприязни и громких скандалов.

Как видим, предписаний, которые по представлениям водлозеров могли предопределять рождение физически здоровых и социально полноценных детей, имелось множество.

2. Обрядовые действия над новорожденным на месте родов

Появление ребенка на свет было реальным переходом от пребывания в жидкостной среде утробы матери к новой форме существования. На мифо-ритуальном уровне рождение ребенка означало «переход», который, по мысли самого создателя «теории переходов», осуществлялся «из мира, предшествовавшего человеческому обществу» в мир людей (Геннеп, 2000, с. 53). Отечественные этнографы, рассуждая на тему народных представлений, связанных с местом пребывания детей до рождения, предпочитают говорить о появлении из Иномира (Байбурин, 1992, с. 41–42; Мазалова, 1984, с. 37–38 и след.). Новорожденного ребенка от рождения и до крещения на Водлозере называли «младень», поскольку имени собственного он еще не имел (Логинов, 2007б, с. 15). По данным петрозаводской исследовательницы И. И. Набоковой, в этот период жизни ребенка также именовали словом «родущий» (Набокова, 2009, с. 118). Ребенка, родившегося недоношенным, и сейчас еще часто называют «непородным» (вариант – «непорозным»).

Женщина-крестьянка, рожавшая неоднократно, вполне могла родить самостоятельно. Молодым роженицам обычно помогали более опытные женщины (см. раздел 3 главы 7). Если ребенок рождался «в рубашке», рубашку быстро разрезали ножницами или разрывали. Если рождался с пуповиной, затянутой на шее, ее быстро распутывали, чтобы младенец не задохнулся. Ребенку освобождали от слизи дыхательные проходы, сильно вдували воздух в ноздри, затем в легкие. Если дитя после этого не начинало дышать, его хлопали по заду ладошкой. Считалось, если заплачет, то выживет (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 166; АНПВ, № 1/85, л. 5). Громко подающий голос ребенок, ростом более 30 см, с упитанным телом считался вполне жизнеспособным. Однако и таковых повитухи проверяли – не является ли дитя «обмененышем». Для этого вкладывали в рот новорожденного большой палец и щупали небо. Наличие хорошо сформированного углубления означало, что дитя, скорее всего, выживет (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 723, л. 46). Плоское небо считалось признаком принадлежности новорожденного к существам из Иномира. С таким ребенком повитухи занимались неохотно, хотя в народе верили, что надежда «разменять» с помощью специальных обрядов обмененыша на человека, – как говорили на Водлозере, «присвоить», – окончательно еще не потеряна. У вепсов в подобных ситуациях повитухи рекомендовали не кормить новорожденного грудью, поскольку ожидалось, что дитя с плоским небом непременно умрет (устное сообщение З. И. Строгальщиковой).

На ребенка, родившегося синюшным или истощенным, в жизнеспособности которого были основательные сомнения, повитуха или свекровь сразу же надевала свой нательный крест и нарекала его первым пришедшим на ум именем, чтобы он не умер некрещеным. При этом произносились следующие слова: «Крещается раб Божий имярек во имя Отца, аминь, Сына, аминь, Святого Духа, аминь». Формулировка эта могла быть укороченной: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь». Считалось, что душу ребенка, умершего без крещения, уносят с собой черти (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 404, л. 172). Православная церковь придерживалась того же мнения, поэтому не запрещала крещения младенцев повитухами. Возражали священники лишь против бездумного и всеобщего применения повитухами столь скоропалительного крещения. Оно, кстати, не освобождало от совершения полноценного ритуала церковного крещения с миропомазанием. За рождение мертворожденного ребенка на родительницу церковь накладывала епитимью. Епитимьей наказывали и отца ребенка, если он во время беременности рукоприкладствовал в отношении жены (Мороз, 2001, с. 201).

Помощница роженицы принимала младенца в старую рубашку мужа, «чтобы отец любил ребенка». Изредка это трактовалось иначе: «Чтобы спал лучше» (Там же, д. 490, л. 62). Иногда ребенка последовательно заворачивали сначала в рубаху мужа, а потом – в старую юбку матери («чтобы и мать любила»). В тех случаях, когда у женщины рождались несколько раз подряд мертвые дети, очередное дитя принимали в решето, застеленное рубашкой мужа. Если роды оказывались удачными, далее поступали точно так же. Пуповину новорожденному перевязывали ниткой (иногда – шелковой, но обычно льняной домашнего прядения, а с 1930-х гг. – и фабричной хлопчатобумажной), которую свивали с волосом матери. Перерезали пуповину ножницами для стрижки овец или портняжными ножницами на высоте трех пальцев (5 см), а затем завязывали в узелок. Если роженица бывала одна, то она лишь перевязывала и отрезала пуповину, а пупок ребенку уже потом завязывала опытная повитуха. Изредка пуповину лишь перевязывали ниткой и завязывали в узел, но не перерезали, а ждали, когда пуп выше узла высохнет и сам отпадет (НАКНЦ, ф. 1, оп. 6, д. 490, л. 63). Пуповина в старину сохранялась. Ее высушивали и хранили под изголовьем младенца, пока его держали на лавке у печи, а позднее – в зыбке (Там же, д. 404, л. 167). В традиционном сознании пуповина, которая связывала мать с ребенком в утробе, продолжала исполнять эту же функцию и после родов. Знахарка Л. Н. Сухова, когда работала в пудожском роддоме, «перевязку» изготовляла из полоски марли, из которой удаляла бахрому, затем скручивала в жгут и обмакивала его в спирт. При завязывании пупка она отмеряла от живота младенца примерно 15 см (на высоту своей ладони) и отрезала ножницами, а узелок завязывала в одном сантиметре от кожи живота (АНПВ, № 2/73, л. 15). В родильных домах пуп новорожденного теперь иногда и не завязывают, а используют специальную прищепку.