Валентин Красилов - Метаэкология Страница 11

Но многие вещи крепко держали в себе свою сущность. Проникнуть в тайну их имен, овладеть ими можно было лишь волевым усилием, особым состоянием сознания, достигаемым с помощью магических процедур. Магия была состязанием воли человека и вещи, на исход которого влияли воли других людей, вещей и богов. Мир магической эпохи был таким, каким он много тысячелетий спустя привиделся Шопенгауэру — столкновением воль.

Язык, искусство, философия появились на магической стадии духовной эволюции. Это спорное утверждение, но я постараюсь обосновать его. Конечно, и животные тоже постоянно издают какие-то звуки, частью выражающие их внутреннее состояние, частью сигнализирующие опасность или ещё что-то внешнее. Но Слово, которое творит, лечит и убивает, не находится в прямой связи с этими шумами. Слово — это звуковое оформление магических символов, подобно тому, как рисунок — их графическая, а танец — их пластическая форма. Свидетельство тому — изысканная метафоричность речи исландцев из древних саг или индейцев с берегов Амазонки, ещё не приобщенных к современной цивилизации. Лишь на более продвинутых стадиях произошло разделение функций чисто информационного сообщения с его убогой образностью и ритмического языка поэзии, сохранившего много общего, по форме и назначению, — с магическим заклинанием.

Жест оратора, рисунок мелом на доске, сопровождающий научный доклад — что это, если не наследие магического действа, в котором волевое воздействие слова подкреплялось волевым воздействием изображения и танца?

Мне, разумеется, известна теория, развивающая совершенно противоположные взгляды. Дарвин полагал, что речь появилась в процессе трудового взаимодействия и получил горячую поддержку со стороны марксистов. Современному человеку эта гипотеза может показаться правдоподобной, но дело в том, что древние на той стадии, когда появилась речь, ещё не делали ничего такого, что требует постоянных высказываний. Потребность в получении информации друг от друга была минимальной: в их мире знание было общим.

Допускается, исходя из опыта современных людей, что рисунки, особенно рисунки животных, делали для того, чтобы показать будущим охотникам, с кем им придется иметь дело, а заодно и потренироваться в метании дротиков. И лишь позднее люди заметили, что рисунок может служить украшением или даже выражением каких-то чувств. Но это теория человека, который не только никогда не метал дротиков, но и не выражал своих чувств с помощью живописи. В том же ключе происхождение танца пришлось бы объяснить потребностью размять ноги.

Есть все основания полагать, что огонь, столь же мощное первоначало, что и Логос, использовали в магических целях и охраняли как символ племенной воли задолго до того, как ему нашлось применение в обогреве жилищ и приготовлении пищи (берущем начало от ритуального сжигания и поедания жертв, приносимых огню).

Всё это представления одного ряда, и они согласуются с тем, что вначале было слово. Прагматическое возникало как надстройка над духовным, а не наоборот.

Растворение

Еще гомеровский герой мог мимоходом отметить: «Какой-то указывал бог нам дорогу» (все складывалось благополучно). Какой-то безымянный бог был всего лишь воплощением дружественной или враждебной воли, которую можно преодолеть, как магическое снадобье Одиссея преодолевало действие магического снадобья Цирцеи. Какой-то бог в волевом отношении едва ли сильнее духа предка или тотема — эти составляющие магической системы взаимозаменяемы (Гомер, поэт переходной эпохи, пытается совместить волевое превосходство Одиссея над Цирцеей с преувеличенным восхищением ее магическими способностями: разгневать в косах прекрасных богиню ужасную по меньшей мере нежелательно).

Идея единой вселенской воли как организующего начала духовной жизни несомненно имеет более позднее происхождение и могла зародиться лишь в развитой общественной системе, давшей человеку почувствовать действие сил, много превосходящих чью-либо индивидуальную волю. Человек как вид, можно сказать, разочаровался в себе, в своем волевом могуществе, в беспредельности познания (каждый из нас, повторяя историю вида на индивидуальном уровне, переживает аналогичное разочарование на ранней стадии духовного развития).

Вселенская воля на первом этапе была безличной и безразличной, как рок, сансара, дао, которым подчиняются и боги. Со временем они меняются местами. Всемогущий непознаваемый бог, полновластный распорядитель судьбы, возникает как предел, за который человеческой воле и человеческому познанию выйти не дано.

Нам в общих чертах известна история основных экологических систем. Историю метаэкологической системы еще предстоит воссоздать по дошедшим до нас окаменелостям духовной жизни. Предварительно намечаются следующие стадии.

1. Пантелическая — все имеет назначение, цель, смысл, сущность. Для выражения последней возникают первые знаковые системы. Человеческая воля не знает границ.

2. Магическая — воли людей, вещей, тотемов, богов вступают в борьбу за господство. Мир представляется ареной многосторонних волевых воздействий, в контексте которых духовные сущности получают риторические, графические, пластические воплощения — прообразы искусства.

3. Фаталистическая — человек разочаровывается в своем волевом могуществе; духовное развитие выходит из счастливой младенческой стадии (которая будет вспоминаться как золотой век) и переживает кризис роста. Мироощущение трагическое. Все, как выясняется, подчинено безличной вселенской воле. Даже боги не более чем ее орудие, а для человека единственная добродетель — познание судьбы и благоразумное следование ее предначертаниям.

4. Теократическая — вселенская воля отождествляется с демиургом. Люди делегируют свободу воли богам, обретая опору духовной жизни в идее служения. Мироощущение от этого скорее радостное, чем трагическое. Эсхил уступает Аристофану. Духовная жизнь раздваивается между храмом и балаганом.

Впоследствии неоднократно происходило возрождение пантелизма в ренессансном и просветительском рационализме, фатализма в спинозизме и производных учениях, древней магии в барочном трагизме, романтическом мистицизме и, фарсово-гиньольное, в фашизме. Пока же семито-хамитские народы, создавшие великие цивилизации Месопотамии и Египта, входили в четвертую стадию, сохранив более или менее отчетливые воспоминания о трех предшествующих, обломки которых глубоко засели в новой матрице духовной жизни. Боги с трудом и постепенно освобождались от зооморфных черт. Змей еще был объектом магического культа (и связанного с ним врачевания) во всех семитских странах, но все чаще выступал в качестве антагониста верховных божеств и героев (Гильгамеша, Тешуба, Иеговы). Еще сохраняли неподвластные богу магические свойства священные деревья вроде библейского древа познания. Еще бог Авраама заключал с родом последнего двусторонние соглашения, выступая гарантом успешного размножения (в залог вносилась крайняя плоть полового члена).

Личный бог не исключал существования других богов, но все более решительно требовал эксклюзивного поклонения (древним вообще была чужда мысль о том, что отверженные боги не существуют; их продолжали почитать, но уже в качестве демонов). Если Авраам и Иаков могли спорить с богом, то Моисей был удостоен лишь того, чтобы восприять божественные скрижали.

Но апофеоз Иеговы приходится на царствование основателя иудейской династии Давида, который «скакал из всей силы перед Господом». Когда же гордая Мелхола, дочь Саула, увидев царя Давида, скачущего и пляшущего, обнажившись перед глазами рабынь, уничижила его, то сказал Давид: «Перед Господом играть и плясать буду; и я еще больше уничижусь, и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих». В награду бог благоволил Давиду и даже простил ему гибель вероломно подставленного Урии. Однако в отдаленной перспективе безоговорочная капитуляция перед богом оказалась гибельной для его народа.

Не только евреи, но и другие семито-хамитские народы в своей духовной эволюции все больше приближались к монотеизму, объединяя весь сонм богов системой родственных связей вокруг верховного бога-патриарха. На более высоких ступенях интеграции второстепенные боги становились частями тела единого бога (у египтян) или его аспектами (у халдеев).

Вторгавшиеся с севера арийские племена, по-видимому, находились на магической и фаталистической стадиях. Магические ритуалы были связаны с поклонением огню и культом предков. Веды трактуют рай как «мир отцов». Древние скандинавы представляли его себе как Вальхолл («Валгаллу»), замок дважды убитого — повешенного и пронзенного копьем — Одина, куда попадали павшие на поле боя, т. е. речь шла не столько о предках вообще, сколько о предках убитых (у этих воинственных племен, может быть, других и не было). На семитской почве культ убитых дал неожиданные всходы.