Новое недовольство мемориальной культурой - Алейда Ассман Страница 11

журналистом в 2007 году, в которой речь зашла о «незабываемом». О вступлении в партию в 1944 году он не помнил, зато в памяти сохранился эпизод, пережитый двенадцатилетним мальчиком: «На следующий день после „хрустальной ночи“ 1938 года я, возвращаясь домой со школьной подружкой, проходил мимо аурихской спортивной плащадки. Там аурихские штурмовики издевались над евреями, среди которых находились и наши соседи. Мы остановились посмотреть. Подошел отец моей школьной подружки, бывший регирунгсрат и сторонник центристской партии; он сказал две незабываемые фразы: „на такое не смотрят“ и „этого нам не забудут“. Позже я понял: когда война будет проиграна, так и случится»[47].

Люббе рассказывает о двух незабываемых вещах. Во-первых, о том, что сцена, увиденная мальчиком, остановившимся поглазеть, ужаснула его и врезалась в память; а во-вторых, о высказанном предположении, что другие еще припомнят немцам подобные сцены. Эмоциональное впечатление от увиденного прочно запечатлевается живой индивидуальной памятью; вместе с тем сцена жестокого насилия обусловила переплетение памяти и забвения, определив долговременную подспудную взаимосвязь между конкретным человеком и социальной группой. Актуализируется ли позднее эта взаимосвязь, восходящая к сцене асимметричного насилия, зависит, как потом осознал Люббе, от того, кто окажется у власти: «когда война будет проиграна», немцы лишатся суверенного контроля над своей национальной памятью. Преступники уже не смогут игнорировать то, что хорошо запомнилось жертвам.

Конкретный политический режим определяет содержание официальной коммеморации и официального забвения. Однако здесь присутствует еще один фактор, который не учитывается Германом Люббе. Это власть прежде безвластных, которая возникает в рамках новой политики, защищающей права человека, когда пострадавшие от бесправия и преступлений обретают внимание и сочувствие к своим историям, циркулирующим на глобальной сцене. Такой этический поворот и составляет новизну мемориальной культуры, позволяющей преодолеть упорную забывчивость преступников и превратить конкурентную борьбу групповых коммемораций в диалогические формы совместной партиципации и ответственности. Память не обрывается на национальной границе, коллективные коммеморации переплетаются на транснациональном и глобальном уровнях.

Поэтому фраза «Этого нам не забудут» адресуется и следующим поколениям. Важно, чтобы они знали, какие беды их родители, деды и прадеды принесли другим. Воспоминание одних не должно заглушать, уничтожать или ставить под сомнение воспоминание других. Следует надеяться, что для третьего или четвертого поколения постепенно исчезнут моральные и эмпатические барьеры, препятствующие взаимодействию между национальной и европейской памятью. Не менее важно расширить эмоциональный спектр национальной памяти, усилить внимание к позитивным аспектам истории. Выходом из узкой перспективы памяти жертв и памяти преступников служит плюрализация исторических перспектив. Благодаря миграции, объединению Европы и глобализации возникают новые важные взаимосвязи внутри мирового сообщества.

Финальная черта и разделительная линия

По мнению Люббе, главной задачей первой фазы формирования немецкой мемориальной истории являлась социальная и политическая интеграция. Интеграция ФРГ с Западной Европой и Западом в целом, достигнутая Аденауэром с помощью компенсационных выплат и вступления в НАТО, удалась западногерманскому обществу благодаря «коммуникативному умолчанию». Адаптация была для этой фазы важнее, нежели мораль и внутреннее преображение. Прошлое просто оставили в покое, надеясь когда-либо вовсе избавиться от него. Преобладала общая уверенность, что это лишь вопрос времени. Молодое протестное «поколение 68-го года» резко перечеркнуло подобные надежды. Оно стало задавать вопросы и обвинять, чем нарушило молчание, одновременно усугубив его; разоблачая нацистское прошлое в собственных семьях и государственных институциях, молодое поколение западных немцев дискредитировало свое государство, разоблачая его как фашистское, а себя идеалистически идентифицировало с коммунистическими режимами, которые воспринимались в качестве моральных образцов.

Поначалу латентность молчания упрочила социальную интеграцию западногерманского общества, однако к концу 1960-х годов достигнутое единство распалось по поколенческой линии разлома. Военное поколение избавилось от своего прошлого, подведя под ним финальную черту, а второе поколение маркировало это прошлое моральной разделительной линией. Прагматическая финальная черта означала избавление от прошлого с помощью умолчания; соответствующая психологическая установка гласила: «Больше ни слова об этом!» Напротив, моральная разделительная линия означала дистанцирование от прошлого; в этом случае установка гласила: «Мы – другие, а потому обязаны говорить о прошлом!» Противоположные формулы отношения к прошлому привели к конфронтации поколений. Если поколение родителей, представляющее «молчаливое большинство», поддерживая официальное политическое осуждение нацистского режима, не могло в силу причастности к нему полностью дистанцироваться от него, то второе поколение публично и громко заявило о своем разрыве с прошлым, но одновременно отвернулось от новой демократии. Оно занялось «преодолением прошлого», то есть проблемой, которую оставили нерешенной родители и которая стала для молодежи «темой ее поколения»[48]. Обвинение предъявлялось родителям не только в связи с биографическими эпизодами нацистского прошлого. Теперь их обвиняли и в «коммуникативном умолчании», ибо молчание считалось отныне «второй виной» (Ральф Джордано): «Кто молчит – виновен!»[49] Так возник дискурс о виновности в форме огульного обвинения, морально направленного против поколения родителей, а политически – против новой федеративной республики. Позднее защитная реакция протестного поколения была истолкована как своего рода отыгрывание (reenactment) исторической ситуации родителей: в соответствии с собственными идеологическими представлениями молодежь жила в фашистском государстве, но в отличие от родителей она посвятила 1960-е и 1970-е годы активной борьбе. Своим родителям дети подавали пример, как те должны были вести себя в годы нацизма. Петер Слотердейк иронически написал о собственном поколении: «С 1967 года до кризиса, связанного с судебным процессом над террористической группой Андреаса Баадера и Ульрике Майнхоф в 1977 году, мы играли в народный фронт, отважно сражаясь против прихода Гитлера к власти. По крайней мере, таков был сценарий, пусть даже запоздавший на полвека»[50].

С тех пор неоднократно обсуждалась эта диалектика протеста, позволявшая сквозь различия разглядеть определенное сходство между поколениями[51]. Однако не следует повторять ошибку, замораживая немецкую поколенческую ситуацию по состоянию на 1960-е и 1970-е годы и обобщая ее в виде «внеисторического феномена». Актуальная проблема поколенческих исследований состоит в «эссенциализации» поколенческих идентичностей и межпоколенческих конфликтов за счет того, что многие факторы считаются неизменными, а их эволюция во времени игнорируется. Чтобы изучить эту эволюцию взаимоотношений между поколениями, целесообразно обратиться к жанру семейного романа. Начиная с 1970-х годов характерное для Германии взаимоотношение между поколениями стало популярной темой немецкой литературы. Чем позже выходил семейный роман, тем большую роль играл в нем автобиографический, событийный фактор, тем важнее оказывались в романе рефлексия и коммуникации. Место обвинений, расчета с прошлым, идеологического отторжения национал-социализма в немецком семейном романе 1980-х годов заняла попытка с помощью семейных документов, архивных поисков и историко-научных исследований глубже проникнуть в историю собственной семьи, чтобы осознать свое место в этой истории. Таким образом становилось все очевиднее, что нарушение молчания