Зигмунт Бауман - Идет ли богатство немногих на пользу всем прочим? Страница 12

Выше мы уже видели, что убеждение в естественном неравенстве людских талантов, сил и способностей на протяжении столетий оставалось одним из мощнейших факторов, вносивших вклад в покорное смирение со сложившимся социальным неравенством; однако в то же самое время оно являлось достаточно эффективным препятствием к увеличению масштабов последнего — играя роль точки отсчета, позволявшей выявлять и оценивать «неестественные» (читай: избыточные) и потому несправедливые аспекты неравенства, требующие устранения. В пору расцвета социального государства оно могло даже послужить толчком к некоторому сокращению расстояния между верхними и нижними слоями социальной иерархии. Что же касается сегодняшнего социального неравенства, то оно, похоже, находит способы сохраняться и без ссылок на свою мнимую «естественность», в итоге оказываясь скорее в выигрыше, чем в проигрыше. Правда, оно нуждается в других аргументах для обоснования своей легитимности. Но взамен, выбросив из своей оправдательной речи претензию на «естественность», оно избавилось и от ее неизменного спутника — обвинения эксцессов неравенства в «неестественности» — или как минимум получило возможность заглушить такие обвинения и нейтрализовать их последствия. Помимо способности к продолжению своего существования, неравенство приобрело способность к самопроизвольному распространению и усилению. Отныне его возможности к росту ограничены одним только небом...

Соперничество как ключ к справедливости

Один из основателей и наиболее выдающихся представителей прагматического направления в философии, Чарльз С. Пирс, определял «вещь» как все, о чем мы можем говорить и думать. Иными словами, именно мы, люди — субъекты, чувствующие и думающие существа, вооруженные сознанием и самосознанием, — делаем «вещи» существующими, превращая их в объекты наших мыслей и высказываний.

Дав такое определение, Пирс следовал по пути, проложенному признанным первопроходцем современной философии Рене Декартом, который в поисках абсолютного и бесспорного доказательства существования (то есть доказательства того, что мы не обмануты каким-либо злокозненным и коварным духом, внушившим нам идею о нашем существовании, в реальности представляющим лишь плод воображения) пришел к мысли о том, что сам акт этого поиска — за которым, по сути, стоят сомнения и размышления о том, как от них избавиться — служит вполне достаточным доказательством нашего существования. Поскольку в отсутствие сомневающегося существа будет некому сомневаться, а в отсутствие мыслящего существа будет некому мыслить, наши собственные сомнения и мысли — это все, что нам нужно (и без чего нам не обойтись), чтобы убедиться в своем собственном существовании. Именно способность к сомнению и мышлению отделяет нас, людей, от прочих существ, лишенных мыслей.

Иными словами, согласно Декарту, мы, мыслящие существа, — субъекты. Все прочее — это вещи, то есть объекты нашего мышления. Поэтому существует принципиальная разница и непреодолимая пропасть между субъектом и объектом, между мыслящим «эго» и «вещью», о которой оно думает: первое представляет собой активную, креативную сторону в их взаимоотношениях, а вторая обречена оставаться мишенью действий субъекта. Вооруженный сознанием, субъект «осмысляет» и «намеревается» (имеет «мотивы»); кроме того, он обладает «волей» к тому, чтобы действовать в соответствии с этими мотивами. Напротив, у объектов ничего этого нет. В противоположность субъектам объекты — «вещи» — безжизненны, неактивны, уступчивы, апатичны, послушны, терпеливы, выносливы, покорны и не способны на ответные действия. «Субъект» — источник воздействия; «объект» — то, на что направлено воздействие. Иммануил Кант видел «активную» сторону во взаимоотношениях между субъектом и объектом только в субъекте; вещи представляют собой объекты, которые субъект изучает и которыми распоряжается — и он же наделяет их смыслом и статусом. Бертран Рассел называл их «фактами» («сделанными», но в то же время и «сотворенными» — от латинского facere, означающего как «совершать какое-либо действие», так и «творить, создавать»).

Вещи действительно «делаются» и «творятся»; или (что для нас важнее) вещи создаются человеческим разумом — сущностью или силой, внешними по отношению к ним; именно разум придумывает вещи, производит их, наделяет их формой, дает им определение, диктует их идентичность и вкладывает в них смысл. Поскольку вещи лишены сознания, а соответственно и способности осмыслять, их смысл определяется «субъектами» — мыслящими-намеревающимися-действующими существами. Субъекты вольны наделять вещи смыслом — и они действительно делают это, определяя степень их значимости, пользы, пригодности и уместности, а в конечном счете — степень их соответствия своим целям и намерениям.

Короче говоря, пропасть между субъектом и объектом, мыслящим человеком и вещью, фактически непреодолима. Идея этой «непреодолимости», неизбежного противостояния статусов и неисправимой асимметрии в их взаимоотношениях отражает в себе общий опыт проявления власти — то есть опыт господства и покорности, командования и послушания, свободы действовать и необходимости подчиняться... Описание взаимоотношений между субъектом и объектом имеет поразительное сходство с описанием «власти», «правления» или «господства»: то, как вещи определяются, классифицируются, оцениваются и используются, диктуется реальными или мнимыми потребностями субъекта — и может быть изменено им так, как будет ему угодно. Напрашивается вывод о том, что вещи, по самой своей природе пассивные и бессловесные, существуют (где бы и когда бы это ни происходило) для того, чтобы обслуживать субъектов с присущими им активностью, восприимчивостью и способностью выносить суждения; вещи остаются «вещами» постольку, поскольку именно так обстоит дело. Они являются «вещами» не по причине каких-то своих неотъемлемых свойств, а лишь в силу своих взаимоотношений с субъектами. И именно субъекты задают эти взаимоотношения; именно они наделяют свои объекты статусом «вещей» — и удерживают их в этом статусе, не позволяя им вырваться на свободу. Для того чтобы придать объектам статус вещей, им отказывают в праве на своеволие, и в праве выбора, и в способности к своеволию и выбору — к тому, чтобы заявлять о своих предпочтениях и требовать их признания; или лишают их этого права и этой способности.

Из этих соображений должно следовать, что проблема разделения мира на субъекты и объекты в потенциале может стать источником сомнений вследствие ее однобокости; кроме того, в некоторых случаях это разделение может яростно оспариваться. А тогда, когда это происходит, данная проблема едва ли может получить определенное решение. Порой репрезентации границы между субъектами и объектами являются не более чем моментальными снимками, фиксирующими текущий и в принципе весьма непостоянный и недолгий этап в непрерывной борьбе за власть. В каждый момент этой борьбы граница между субъектом и объектом представляет собой лишь временную договоренность, приглашая к дальнейшей борьбе или к пересмотру статус-кво и отнюдь не означая окончательное завершение конфликта.

Самый очевидный и бросающийся в глаза пример, который в то же время имеет наибольшее значение в плане нашего существования среди подобных конфликтных ситуаций — это перенос модели отношений между субъектами и объектами, вытекающей из опыта взаимодействия с неодушевленными объектами, на отношения между людьми или их категориями (такими, как категория «говорящих орудий», к которой Аристотель относил рабов) и соответствующая тенденция обращаться с людьми в соответствии с правилами, разработанными и предназначенными для «вещей», то есть для сущностей, априори считающихся лишенными сознания, мотивации и воли и потому не требующих и не заслуживающих сочувствия или сострадания. Однако эта тенденция к ошибочному и незаконному переносу правил, бросающему вызов логике и морали, получила широкое распространение в нашем текучем современном, индивидуализированном потребительском обществе, демонстрируя все признаки непрерывного усиления.

Значительная, и возможно, основная часть ответственности за такое состояние дел лежит на ярких достижениях консюмеристской культуры, которая рассматривает обитаемый мир во всей его полноте как огромный ящик, полный до краев не чем иным, как объектами потенциального потребления, и тем самым оправдывает и насаждает восприятие, рассмотрение и оценку всего, что есть в мире, в соответствии со стандартами, задаваемыми практикой потребительского рынка. Эти стандарты устанавливают резко асимметричные отношения между клиентами и товарами, потребителями и предметами потребления: первые ожидают от вторых исключительно удовлетворения своих потребностей и желаний, в то время как смысл и значение вторых диктуются только той степенью, в какой они отвечают этим ожиданиям. Потребители вправе отделять желательные объекты от нежелательных и от тех, которые им неинтересны, не нужны и не имеют для них никакого значения, так же как и решать, в какой степени объекты, сочтенные желательными или в том или ином смысле «значимыми» с точки зрения потребностей и намерений потребителей, соответствуют ожиданиям и в течение какого времени эти объекты сохраняют свою предполагаемую желательность и/или значимость во всей их полноте.