Анатолий Штейгер - Мертвое «да» Страница 12

3. «Пусть теперь больничная постель…»

Пусть теперь больничная постельПриковала скоро год на месте,Пусть давно за тридевять земельТы теперь… И вот не шлешь известий…

В прошлом были эти шесть недель,Что мы в Ницце проводили вместе.

«Здесь главное конечно не постель…»

Переживи, переживи

Тютчев

Здесь главное, конечно, не постель…Порука: никогда не снится твое тело.И, значит, не оно единственная цель…Об этом говорить нельзя, но наболело.

Я бы не брал теперь твоей руки…Упорно не искал твоих прикосновений.Как будто невзначай — волос, плеча, щеки…Не это для меня теперь всего бесценней.

Я стал давно грустнее и скромней.С меня довольно знать, что ты живешь на свете.А нежность и всё то, что в ней и что над нейПривыкли ничего ждать за годы эти.

Так мало надо, в общем, для любви…Чем больше отдает — тем глубже и сильнее.Лишь об одном молюсь и день, и ночь: живи,А где и для кого — тебе уже виднее…

«Можно пожать равнодушно плечом…»

Можно пожать равнодушно плечом,Мимо пройти, не добравшись до связи.Разум, увы, здесь не будет ключом.Жизнь точно сон… Не понять в пересказе.

Что-то… О чем-то. Но только о чём?(И не всегда о какой-нибудь грязи.)

СТИХИ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

«Здесь мы могли бродить с тобою вместе…»

Здесь мы могли бродить с тобою вместе,Но я — один и, как слепой во тьме,Закрыв глаза и вдруг застыв на месте,Стою часы, — и лишь одно в уме…

Пока плечом толкнет в сердцах прохожий,И я проснусь и, содрогаясь весь,Увижу пред собой Палаццо Дожей,И Марк мне скажет: — Почему ты здесь?..

«Все может быть… Быть может есть — не рай…»

Все может быть… Быть может есть — не рай,Но что-нибудь, что отвечает раю:Неведомый и непонятный край,В котором… Только что я, в общем, знаю…

Но может быть… И если это есть,То что нам делать в сущности на свете —Ходить в кафе? работать? спать и есть?Но мы не дети, мы, увы, не дети.

…переступить невидимую грань,И все вдруг станет радостней и чище.Отец и няня… Няня, няня, встань,Зачем ушла из детской на кладбище.

Я без тебя так страшно одинок,Я о тебе, тридцатилетний, плачу.(Я даже схоронить ее не мог,Припасть к руке. Увидеть дроги, клячу).

Еще хоть раз поговорить с отцом,Там время может быть у нас найдется.Не так как было пред его концом…Но кто мог знать, что он уж не вернется.

Он уходил на час, а не на векИ, вот, упал у Городского Сада…Усталый, важный, грустный человек,Проживший жизнь (несладкую) как надо.

И этот друг… Хотя, какой он друг,(Но он мог стать мне самым лучшим другом),В большой палате окнами на юг,Он на платок в крови глядел с испугом.

В начале мы не говорили с ним,Потом минуту, (я ходил к другому),Но много надо ли от нас больным…В больнице все не так и по-иному.

Умней бы было ехать не простясь…— Ты будешь жить. (Впервые «ты» как дети,Сказали мы краснея и стыдясь.)На третий день ты умер на рассвете.

…и несколько других еще именНаедине я часто повторяю…А если смерть короткий только сон?Но как узнать… Я ничего не знаю…

Баллада о гимназисте

На семнадцатый годПоказалось ему,Что так жить — не идет,Что так жить — ни к чему.

Оставался былымИх торжественный дом.«Стал он глупым и злым»,Говорили о нем.

Хоть бы слово в ответ,Молчаливый с утра.«Может быть, он поэт», —Насмехалась сестра.

«Может быть, он влюблен,Или тайный порок».Приближался сквозь сонИм назначенный срок.

Он писал в дневнике:«Чуда нет. Я умру.Не в Твоей ли рукеКончу эту игру?»

«Если можешь — подай,Если нет — откажи.Лучше ад, лучше райОжиданья и лжи».

Из багрового серСтал огромный закат.На столе револьверОставлял его брат.

Звук был ясен и чистНа весь дом, на весь свет.Был у нас гимназист,А теперь его нет.

ПРОЗА

ЖИД. Рассказ

… «Кругом него шумел все тот же огромный и равнодушный город. По мосту с оглушительным треском и звоном летели трамваи и такси, прохожие шли сплошною стеною, усталые, озабоченные и хмурые. На правом берегу Сены, в небе ярко и назойливо горели рекламы универсальных магазинов. А над всем этим, над рекламами универсальных магазинов, в красноватом и беспокойном небе был Бог»…

Литературные собрания устраивались у всех членов Кружка по очереди, сегодняшнее собрание сходило происходило у Пассоверов, у Зинаиды Захаровны Пассовер, красивой и высокой шестнадцатилетней девочки, одетой в вечернее вырезанное платье.

В комнате царил полумрак, только около чтеца стояла лампа, защищенная матовым экраном. На столах стояли свежие цветы, на стенах висели знаменитые кошки Фужиты и хорошие репродукции Боттичелли. Гостей было человек пятнадцать. Это были все очень молодые люди и барышни, все курили, двое молодых людей сидели прямо на полу и перед ними на ковре стояли чашки с остывающим чаем.

…«Ну что же, сказал про себя Человек. Если Бог — так, и этот город, и люди, — то все остальное мне уже безразлично».

— Господа, — сказал вдруг, останавливаясь, Карнац, — я, может быть, перестану читать?

Заглушенные смех и шепот сразу оборвались. Председатель, хорошенький мальчик с живыми веселыми черными глазками, сидевший поодаль за отдельным столом, резко позвонил в колокольчик.

— Господа, прошу вас, — сказал он. — Так невозможно. Карнац, прошу вас, продолжайте читать, это все очень интересно.

Но рассказ уже подходил к концу.

…«Человек достал из портсигара папироску, закурил ее и бросил. Папироска описала в небе полукруг и упала в черную воду. Николай, — это был он, быстрым и ловким движением перенес свое тело на край парапета, задержался на одно мгновение и, прежде чем прохожие успели ахнуть, стремглав ринулся вниз.

Люди толпились на мосту и кричали. Но было уже поздно. Над тем местом, куда прыгнул Николаи, сошлась черная вода. В ней по-прежнему отражались фонари и красные рекламы. По-прежнему гремел и звенел огромный и равнодушный город. Ему не было дела до Человека, но и Человек уже не был больше в его власти. И только вечерние газеты отметили»…

* * *

— Господа, — снова сказал хорошенький председатель — Прошу высказаться. Кто хочет что-нибудь сказать?

Но все молчали и в смущении смотрели перед собою. Карнац сидел насторожившись и вертел в руках свою рукопись.

Ни у кого из присутствующих не было сомнения, что этот рассказ не годился никуда.

Еще в самом начале, услышав о Человеке, Городе и Судьбе, все поняли, что ни в одном из хороших эмигрантских журналов такой рассказ не может быть напечатан. Все присутствующие аккуратно ходили на собрания, на которых выступали настоящие писатели с именами, и прекрасно знали, что рассказ Карнаца был написан в устарелой манере, на которой теперь было принято смеяться.

— Разрешите мне слово, — равнодушным и ленивым голосом попросил Кирилл, который молчал весь вечер и не принимал участия в смешках и разговорах. При звуке его голоса все присутствующее радостно насторожились, потому, что в кружке у Кирилла была репутация злого остроумца.