Елена Пенская - Русская развлекательная культура Серебряного века. 1908-1918 Страница 13

Сопровождались стихотворными текстами и исторические картинки; например, рисунок А. Радлова по древней истории – стихами В. Князева[142]:

По Припяти, в густых лесах,Охотились древляне,За рыбой ездили в ладьях,Врагам платили дани.Их город Искоростень. ТутУж больше люди не живут.

Или рисунок В. Лебедева о Рюрике[143]:

Он в Новгороде княжилСемнадцать лет. С врагом борясьБогатства и славы нажил;При нем Аскольд и Дир вдвоем,Взяв Киев, стали княжить в нем.

Приведены лишь несколько примеров из многочисленных журнальных «райков», которые породили новую форму, которая традиционно считается советским изобретением. Имеются ввиду такие устойчивые жанрово-тематические структуры, как стихотворные обозрения, серии лиро-эппиграмматических миниатюр. Вспомним «Детки в клетке» (1923), «Цирк» (1923), «Азбука в стихах и картинках» (1939) С.Я. Маршака[144]. Напомним общеизвестный факт: первое издание «Деток в клетке» представляло собой стихотворные подписи, сочиненные к изображениям зверей Сесиля Олдина[145]. Такая форма была в достаточном количестве разработана уже поэтами и художниками Серебряного века в детских дореволюционных журналах. И не только в «зоопарковой» и «алфавитной» темах. Для примера приведем начало стихотворения М. Моравской «У антиквария»[146]:

Диковинная лавка, —Чего там только нет!На краюшке прилавкаФарфоровая пара —Старая престарая —Танцует менуэт…

Традиция не возникает ниоткуда, спонтанно, «обозрения» уже встречались в русской поэзии, например, «Фонарики» (1841) и другие стихотворные опыты И.П. Мятлева. В этот генетический ряд вписывается и Н.А. Некрасов с его вполне раешным, но мягко дидактическим стихотворением «Накануне Светлого праздника» (1873), адресованным русским детям.

Более того, такая раешная картиночная форма мотивировала и другую сюжетную тему, также в высшей степени популярную впоследствии в советской детской литературе – я имею в виду «бунт вещей». Достаточно вспомнить такой цикл в «Галченке»: сюжетные картинки «Заговор вещей» А. Радакова (см.: Галченок. 1912. № 2. С. 5), где грязнуле мстят кувшин и – особенно жестоко – подтяжки. Здесь, как и в «Мойдодыре» К. Чуковского, мальчик исправляется. Но иногда и название, и концовка представляют собой однозначный «стеб» над устойчивым дидактическими названиями и дидактически-резонерским приемом «нарушение запрета». Или «раек»: «Дети, не дразните неодушевленные предметы» В. Лебедева, где мальчик поливал горячую печку холодной водой. В итоге на подписи к последней картинке, читаем вполне «детско-толстовский» текст: «Затянулась печка Гришей и дым пускает… Только и видели Гришу» (см.: Галченок. 1912. № 6. С. 16). Обыгрывается все – измененная резонерская формула, стилистическая калька детских рассказов Л.Н. Толстого, даже частотные толстовские синтаксические конструкции: «Он в реку, – только его и видели» («Ермак»)[147]. Но здесь самое главное следующее: жесткая ирония над резонерством рассчитана на детского читателя, привычного адресата такого резонерства. Модель возникла и стала весьма частотной именно в детских журналах Серебряного века. Очевидна и ироничная адресация такой формы «дидактическим» экспертным сообществам.

«Развлекательное» сюжетное и поэтическое экспериментаторство не оставляло в покое авторов детских журналов начала XX века. По сути дела, происходило разыгрывание не разыгрываемого, что приводило как к поэтическому развлечению авторов, так и к развлечению читателя. Аналогичная игра затевалась с инфернальными темами (и соответствующими героями), весьма актуальными для Серебряного века. Детская литература вписывалась в этот мейнстрим. В журнале «Тропинка» появлялся колдун, живший в пещере за кровавым мертвым лесом (А. Кундурушкин), рыжая косматая кикимора (О. Беляевская); в «Смерти лешего» А. Радаков в инфернальном ключе живописует «царство Владыки фабрик»: «Бешено вертятся колеса, змеями тянутся ремни, ухают молоты. Тр-а-ах…тах…тах!.. Точно ноги гигантских пауков, рычагами машин, хватают, гнут, жмут»[148].

Но интересна сама литературная техника «разыгрывания нечисти». Одни опыты представляли собой следование фольклорной схеме былички о потерявшихся (обозначение нечисти, ее действие, пленение нечистью, молитва о спасителе, спасение), но в абсолютно детско-игровых сюжетных моделях и стилистике с явной издевкой над педагогическими клише (обиды родителей, порча игрушек и проч.). В достаточно объемной поэме «Глумушка» А. Рославлева инфернальная Глумушка «нашептывает» ребятам вполне профанные детские затеи[149]:

Нашептывает ребятам затеи,Одна другой веселее:Привязать кошку к столуВсунуть в веник иглу,Чтобы бабка наколола руку.В кисет дедушкин положить луку,Во щи пустить таракана.Вымазать лавку сметаной,Сядет, кто и выбелит зад, —Так учит Глумушка ребят.

Украденный Глумушкой Гришка ищет спасителей, но, оказывается, что он всех обижал[150]:

И отца, и мать,И дядек, и нянек, и повара Прошку,И собак, и кошку, —И кур, и гусей,Воробьев, голубей —Всех обижал, а игрушки?У Петрушки Сковырнут нос.Дед морозБез сосулек, а заяц без лапки,От козы в сарафане остались лишь тряпки…

Спасителем оказывается «необиженный» кубарь, поскольку его и обидеть невозможно: он функционально предназначен для битья. Мы видим не прием устрашения, а своего рода «хулиганизирование» нечисти. Вертящийся кубарь как образ спасения – блестящая находка автора, причем вполне актуальная для Серебряного века: вспомним кубарь-фуэте или книгу А. Аверченко «Кубарем по заграницам». В аналогичной стилистике А. Рославлев публикует поэму «Сказка про кота и Вавилу»[151].

Еще один прием связан с профанацией нечисти. В этой дискурсивной тактике демонстрируются интереснейшие логические и алогические ходы: дети черта (кроме одного), подражают обыкновенным детям, за что черт, подражая людям, собирается выпороть чертят, скрасив это иронией над квасным патриотизмом[152]:

Лишь трубку кончу, шалунамБольшую порку я задам, —Чтоб навсегда они забылиО жестяном автомобиле!Чтоб их рассеялись мечты!Чтоб помнить им была охота, —Свои рога, свои хвосты,Свое прекрасное болото!

Следующий прием можно назвать «лиризацией» нечисти. В стихотворной картинке С. Городецкого с рисунком В. Белкина «Лесная ведьма», обнаружившая потерявшуюся маленькую девочку ведьма, провожает ее домой, поскольку сама когда-то потеряла дочку, очень на нее похожую, искала ее сотню лет и поэтому обрела статус ведьмы. Последние два стиха лирически обосновывают метаморфозы персонажа безутешностью и безуспешностью материнских поисков[153]:

В лес заходит редко,Схожая такая.

В стихотворении О. Беляевской лирически преобразуется кикимора, которая имеет понятие о лекарственных травах, пестует зайчат и спасает птенцов[154] (см.: Тропинка. 1906. № 12. С. 551-553). На обложке журнала «Галченок» (1911. № 7) – мальчик, поехавший удить рыбу, слышит «экологические» упреки от водяного и кикиморы («рыбу съели», «все повырубили рощи)[155]. М. Пожарова фактически дразнит нечисть[156]:

Был страшнее всех в лесуТощий колдунишка:Гриб зеленый на носу,А под носом – шишка!

(Ср.: гоголевское «А знаете ли, что у алжирского дея под самым носом шишка?»)

Вариации с нечистью продолжаются в алфавитных практиках, например с буквой «я»[157]:

Подпираяся клюкой,В лес Яга идет домой.

В излюбленном приеме «издевки» над дидактикой обыгрывается сюжет нарушения запрета и исправления героя, который будет весьма актуальным и в советской детской литературе. В «Сказочке», где: «Говорила детям мама / Не ходите на чердак», – дети обнаруживают кажущуюся или реальную нечисть, после чего: «Стал сынком послушным мамы / Необузданный Сергей»[158].

Но самым интересным мотивом представляется появление «нечистого» героя среди детей: от бесенка Дымка на детской елке в стихотворении Поликсены Соловьевой «Как бесенок попал на елку»[159]:

И заснул, сжимая лапкойЗолоченый свой орех.Раздвоенный копытца.Хвостик серенький торчит.На снегу так сладко спится,Елка, свечи, праздник снится.Сердце радостью горит.Светлый сон к нему слетает.– Не забуду никогда! —В этом сне он повторяет,И над ним из тьмы сияет.Вифлеемская звезда.

И так до знаменитой семичастной поэмы «Чертяка в гимназии» С. Городецкого. Появление лирического «нечистого» героя уже само по себе оригинально, интересно и задает новые обертоны читательского развлечения. Но меня интересуют не столько сюжетные вариации, сколько поэтическая форма, которая несомненно усиливает комический эффект и является школой комической поэтики. Приведем несколько отрывков. Начнем с «Чертяки в гимназии» С. Городецкого[160]: