Евгений Головин - Веселая наука. Протоколы совещаний Страница 13

Жизнь большинства людей зависит от духа времени, общественного уклада, от начальников, семьи, настроений окружающих и т. п. Они постоянно в долгу перед кем-то или чем-то. В результате образуется воображаемое персональное пространство, заполненное предвзятыми идеями, комплексами, мнительностью, страхом потери правильных тропинок. Мысль о полнейшей абсурдности такой ситуации вспыхивает редко и тут же гаснет.

Между тем, в классической книге о дон Кихоте сказано: «…обязательства, налагаемые благодеяниями и милостями, представляют собою путы, стесняющие свободу человеческого духа». И чуть выше: «Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы, так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с человеком». Это легко сказать, но неимоверно трудно свершить.

Прежде всего.

Прежде всего, необходимо, чтобы на человеческую композицию постоянно влиял «магнит» не от мира сего, иначе говоря, квинтэссенция. Соберем разбросанные выше термины: «наша Диана», «субтильное тело души», «белая магнезия», «радикальная влага», «Hortense». Все они означают те или иные качества в женском начале мужчины. Но «прекрасная дама» рыцаря и есть это самое начало, побудительница его инициации и цель поиска, главное, чем отличается рыцарь от других представителей марсиального искусства — воинов, дворян, кондотьеров, самураев. Первичная двойственность Афродита — Эрос акцентирована Эросом для женщин и Афродитой для мужчин. Тайная женщина или прекрасная дама сдерживает и направляет стихийную мужскую экспансию.

Это не идеал и не архетип, но Мелузина и Фата-моргана, мать, жена и сестра земного рыцаря, Матильда «Генриха фон Офтердингена», солнце мужского микрокосма. Матильда сначала приходит в сон Генриха, затем, в земной стихии, становится его женой. Роман остался неоконченным. По словам Людвига Тика, друга Новалиса, согласно плану автора, Матильда умирает, и далее Генрих ищет ее в странствиях и метаморфозах.

Мистическое чувство к прекрасной даме несравнимо ни с какой любовью. Бальзак, Стендаль, Ортега-и-Гассет, Дени де Ружмон оставили умные и замечательные книги о любви, но это все не то.

Еще раз откроем самый знаменитый рыцарский роман — «Дон Кихот» Сервантеса. Чем значительней произведение, тем больше трактовок оно допускает. Почему бы не прочитать его серьезно? Дон Кихоту присущи все необходимые качества странствующего рыцаря: доблесть, отвага, доброта, бескорыстие. Однако он весьма легкомысленно относится к двум главным моментам — выбору прекрасной дамы и посвящению. Эвокация прекрасной дамы и встреча с ней в пространстве Фата-морганы или, по нашему выражению, на границе акватической и земной вселенной — процесс длительный и мучительный. Дон Кихот поступает совсем просто. Он вспоминает о миловидной деревенской девушке, в которую был когда-то влюблен, и назначает оную прекрасной дамой. Далее типичная «кристаллизация» по Стендалю.

Перечитаем знаменитое место из книги «О любви»: оголенная ветка, брошенная в соляные копи близ Зальцбурга, через некоторое время обрастает чудными кристаллами. Аналогичное, по мнению Стендаля, случается в любви — реальная женщина расцвечивается воображением влюбленного. Так для дон Кихота крестьянка Альдонса Лоренсо превратилась в Дульсинею Тобосскую. О пародийном посвящении в рыцари, свершенным хозяином постоялого двора, и говорить нечего. Поэтому, в частности, рыцарь Полной Луны (бакалавр Самсон Карраско) победил героя и заставил возвратиться в подлунный мир, в родное село.

Эта история вызывает в памяти строки Томаса Элиота об очарованных пловцах:

Но человеческий голос пробуждает нас,И мы тонем.

Поскольку без помощи Афродиты — Эроса нельзя сделать ничего… существенного.

Двойные любовные сближения

Галлюцинации, миражи, фата-моргана; алкогольное и наркотическое опьянение; дрим-лэнд и загробные страны — все это иррациональные, зыбкие, множественные пространства стихии воды за кордоном здравомыслящей ойкумены.

Расы и этносы, повинуясь воле своих богов, жили согласно законам и установлениям, обретенным за долгие века — ныне это называется поверьями, фольклором, народной мудростью и т. д.

После вторжения того или иного монотеоса и отмены этнических божеств началось постепенное угасание понятия этнос, ибо легенды, обряды, ремесла утратили магический этногенез. И после того как просветители и энциклопедисты провозгласили общее человечество и единого бога — вселенский часовой механизм — расы и этносы продолжают регрессировать, равно как…

Церкви, браки и семействоМира старого злодейство…

в «Бесах» Ф. М. Достоевского.

Вернее.

Мы «для проформы» обязаны с ними считаться, но это лишняя головная боль. Сейчас группа, связанная общим интересом, образуется так: собираются пять-шесть человек и говорят: сверим наши часы. Точность, синхронность, согласованность. Перефразируя Орвелла: все часы ходят одинаково, но некоторые часы точнее остальных. Обладатель самых точных часов — лидер группы, других заслуг у него нет. Главные часы задают ритм — попробуйте сбиться, и все пропало. Асин-хронность, аморальность, асоциальность, собственно, и определяют индивида. Негативные определения, увы, холоден, неприютен так называемый внутренний мир, центробежная сила выталкивает нас и принуждает к идентификации… с чем угодно.

Ввязываемся в толпу вокруг автокатастрофы, затем нас информируют о пропаже нашего бумажника, затем звонит мобильник — горит, мол, наша квартира. Яростная агрессия асинхронности. Где наше «я»? А черт его знает. Попадая в режим асинхронности, паники, мы великолепно чувствуем отличие покинутости от коллективного тепла. Проклинать социум и механизацию лучше все же в комфортабельной квартире, нежели в ледяных пустынях Лабрадора. Покинутость, одиночество, призыв к помощи течет в нашей крови, и мы прижимаемся к социуму ради душевного и телесного тепла.

Материя души, плазматическая, измученная, реактивная, хочет, чтобы ее организовали практические системы и авторитеты. «Субтильное тело» представляется сказкой в манере «Рыбака и его души» Оскара Уайльда. Сказки не читают, умирая от жажды в пустыне, замерзая в морозных сумерках. Надо жить в комфорте, в тепле, при деньгах. Тогда, пригубив шартрез, рассматривая кольца на ухоженных пальцах, голосом пусть менее волшебным, чем у Оскара Уайльда, вкрадчиво и скептически рассказывать дамам о поэзии генной инженерии, искусственном оплодотворении, клонировании и т. д. Вот именно и т. д. Даже Уайльд вряд ли извлек что-либо изысканное из этой нудной чепухи.

Агенты деструкции, предоставленные себе, делают свое дело медленно и незаметно, при внешней агрессии скорость деструкции резко возрастает. Когда подверженное гибели уничтожается, земная субстанция (проститутка, гнилое дерево, ржавая монета) обретает возможность проявления скрытого средоточия — это означается в герметике окружностью без центра, в греческой мифологии термином «фанетия». Данная окружность, данная фанетия может выявить из центра своего сокровенный сперматический эйдос — тогда вполне вероятна ферментация, то есть вспышки и озарения качественно расширенного восприятия, выход за пределы разумно обусловленного чертежа бытия. В повести Лавкрафта это поиск реальности неведомого Кадата, в примечательном рассказе Александра Грина «Фанданго» это…

«Фанданго» заслуживает особого внимания.

Энергическая ось повествования — мелодия испанского танца — соединяет две строфы знаменитого стихотворения Гейне в парафразе Александра Грина:

На севере диком, над моремСтоит одиноко сосна.И дремлет, и снегом сыпучимЗасыпана, стонет она.

Ей снится: в равнине,В стране вечной весны,Зеленая пальма… ОтнынеНет снов иных у сосны…

Стихотворение интерпретировано в смысле конкретного и беспощадного столкновения abundatio и privatio.

Голодный, холодный, нищий Петербург 1921 года. Царство лишенности. Мерзлое одиночество интеллигентного героя среди «шмыгальцев», ошалелых от беготни за хлебом и дровами граждан всех мастей — от профессоров до воров[27]. Александр Грин осторожно, предчувствиями, диссонансами вводит пространство abundatio. Явление цыган в белесом, морозном тумане:

«Завидев цыган, невольно старался я уловить след той неведомой старинной тропы, которой идут они мимо автомобилей и газовых фонарей… Что им история? эпохи? сполохи? переполохи?.. Всегда они были вразрез всякому настроению, всегда пересекали его».