Александр Сапа - Женские образы в творчестве Валентина Распутина Страница 13

Все в ее хозяйстве прочно и слаженно, прибрано и ухожено – и затевалось надолго, и продолжается без колебаний, по заведенному порядку, несмотря ни на что, как всегда было заведено в её роду.

У Дарьи это чувство рода, ответственности перед предками, личной значимости как именно ответственной, не заменимой никем более единицы обострено до предела. Вернее даже, оно в ней преобладающе, и все прочие цели и поступки увязываются в первую очередь с этим. Рассказывая о случившемся на кладбище разорении сыну, она и говорит об этом как о самой большой на тот час беде: «А ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет, навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить до этого».

Это воспринимается ею именно как беда потому, что произошло вторжение в ее гармоничные ранее взаимоотношения с миром, в то, что называется миропониманием, и произошло в одной из наиболее болевых точек. Смирись она, и тогда все остальное могло бы потерять свой смысл, измельчать, поникнуть. О таких, как она, говорил Гёте: «Блажен, кто предков с чистым сердцем чтит». И вдруг кто-то покусился на эту чистоту сердца, которая сохранялась, оберегалась весь ее век, на то, что было неприкосновенным и святым. Обреченность Матёры – еще не обреченность устоявшихся, веками возводимых норм, уже вошедших в подсознание непреложным законом, нарушение которого возможно только с нарушением психики. Одна из таких норм, возведенных в абсолют, для Дарьи – уважительная память о тех, кто дал ей жизнь. Она и себя-то воспринимает прежде всего как их посланца, а потом уж – как самостоятельную личность. Она свято чтит память об ушедших и тем самым достигает внутреннего ощущения исполненности долга перед ними, ибо знает, что «живешь-то всего ничего, пошто бы ладом не прожить, не подумать, какая об тебе останется память. А память, она всё-о помнит, всё держит, ни одной крупинки не обронит. Опосля хошь кажин день на могилке цветочки сади, все одно колюча попрет»; именно поэтому она настаивает на сохранении, а затем и на переносе на новое место могил.

В первых критических откликах на повесть Распутину вменялась в вину тривиальность мыслей Дарьи, а также и то, что «чувство умирания в «Матёре» сильнее всех других» (О. Салынский). Но мы согласны не с Салынским, а с И.Панкеевым, который справедливо утверждает: «…речь идет именно об обратном – о чувстве сохранения – памяти, корней, родословной, традиций. Повесть не пессимистична, а философична. Другое дело, что философия ее определенно критическая. Но такова ситуация, таковы герои, такова, в конце концов, логика» [28, с 42]. Может быть, Дарья действительно иногда слишком уж однозначна, может, ее служение предкам и впрямь «принимает почти жрический характер» (С. Семенова), но ведь это и есть тот случай, когда лучше перестараться, чем недооценить. Вновь и вновь возвращается писатель к этой мысли, показывая, к чему приводит лишенность корней, а значит, и ответственности.

Рушится Матёра со всех сторон, но среди начинающихся пожаров, среди вырубок и надругательств сохраняется все же нечто стержневое, прочное, фундаментальное, что и держит в уверенности: нет, Матёра не погибнет до конца, такое не может исчезнуть бесследно. Это нечто – тот устойчивый миропорядок, расставанья с которым мы пока не наблюдали у Дарьи. Она – как «царский листвень», которому в повести отведена целая глава.

Эта глава-притча напрямую связана с образом Дарьи, с ее внутренней крепостью, глубокими корнями, нежеланием и неумением поступаться вечным во имя временного, бренного. «Кажется, это не мимо Матёры, а мимо нее прошли века, – подчёркивает И.Панкеев, – и из каждого века она брала только плодоносное, жизнетворное, что теперь оберегала в надежде если и не передать по наследству, то хотя бы сохранить, коли уж наследникам эта ноша не по плечу. Даже сама Матёра, увиденная ее глазами (например, в четвертой главе, где героиня обходит остров и останавливается взглядом на деревьях, реке, луге, осмысляя наблюдаемое), – даже Матёра иная, нежели в представлении Андрея и Павла, не говоря уж о Клавке и Петрухе. Дарья умеет видеть глубже, понимать вернее и тоньше, оценивать явление словно бы изнутри. И снящиеся ей предки для нее не просто сон; старуха уверена, что так «сносятся живые с мертвыми, – приходят к ним мертвые в плоти и слове и спрашивают правду, чтобы передать ее еще дальше, тем, кого помнили они». Её верность родовой памяти делает её «хозяйкой» в широком смысле этого слова: она хозяйка не только своего Дома, но хозяйка Матёры, хозяйка своего Рода. Потому именно к ней обращается с просьбами отъезжающая Настасья; к ней перебираются напуганные пожарами Сима с Колькой; она приютила мать взбалмошного, никчемного «обсевка» Петрухи Катерину.

В коллективном портрете носителя и хранителя памяти как одной из основ существования нравственного человека – портрете, который создавали в своих произведениях Ф. Абрамов, В. Астафьев, В. Белов, Е. Носов, – распутинская Дарья занимает свое место, ни в чем не повторяя других. «Ее трагедию не назовешь светлой, но чистым ее образ назвать можно, – подчёркивает И.Панкеев. – Она может испытывать злость и гнев (первая сцена на кладбище), негодование и презрение (к Петрухе, Клавке), глубочайшую скорбь (прощание с избой), но чистота, какая-то завершенность ее общения с предками остается незамутненной, нетронутой… Распутин представил нам психологический срез уникальной человеческой души, акцентировав внимание на доминирующем в ней. И получилось философское исследование той модели жизни, которая самосохраняется при постоянной ее подпитке верой в нее и верностью ей. Когда В. Оскопкий в статье «Не слишком ли долгое это прощание?» приходит к выводу, что коллизия в повести не трагедийна, а Распутин все же пытается выжать из нее трагедию, то, думается, поводом для такого вывода служит как раз неполное понимание психологической структуры характера героини. В «Прощании с Матёрой», как почти всегда у Распутина, главное заключается не в движении сюжета (условно – «прощание»), а прежде всего в самодвижении духа (Матёра, Дарья). Только высокому, чистому духу подвластен драматизм такого уровня, как в монологах Дарьи на кладбище (глава 18) или в сцене прощания с избой. Не случайно они столь явно связаны между собою: именно во время разговора-покаяния на могиле отца Дарье «будто донесло угадывающимся шепотом откуда-то издалека-издалека: «А избу нашу ты прибрала? Ты провожать ее собралась, а как? Аль просто уйдешь и дверь за собой захлопнешь? Прибрать надо избу. Мы все в ей жили».

Из этой первоначальной мысли-посыла и рождается затем одна из вершинных в художественном отношении глав не только этой повести, но и всего творчества писателя. Да, умерших на Земле больше, чем живых. Каждый из них был носителем огромного заряда энергии, которого хватало и на жизнь, и на борьбу, и на открытия, способные как обессмертить носителя, так и уничтожить весь мир. Куда уходила она, эта энергия, – в природу, в землю, в космическое пространство? Видоизменялась?..

Огромная часть ее передавалась по наследству. Дарья сумела не только принять ее, но и сохранить память по былой энергии, другими словами – сохранить ту эфемерную связь с былыми ее носителями, которую можно признавать только тогда, когда сам в нее веришь. Дарья – верит, и потому в ее представлении существует картина воссоединения (как в представлении Анны в «Последнем сроке» – картина встречи со смертью): «Ей представилось, как потом, как она сойдет отсюда в свой род, соберется на суд много-много людей – там будут и отец с матерью, и деды, и прадеды – все, кто прошел свой черед до нее. Ей казалось, что она хорошо видит их, стоящих огромным, клином расходящимся строем, которому нет конца, – все с угрюмыми, строгими и вопрошающими лицами. И на острие этого многовекового клина, чуть отступив, чтобы лучше ее было видно лицом к нему – одна она». Они ждут от нее ответа. И Дарья своею жизнью готовит себя к этому ответу. Не страх движет ею, но – тот возможный стыд, который доведется испытать, если она не оправдает надежд.

Разные этические категории диктуют и разные типы поведения; Дарьин основан па началах, обратных духоугнетающим. Не что иное, как естественная внутренняя свобода человека, подотчетного более высокой субстанции, нежели временное начальство, движет ее поступками. И если они, эти поступки и размышления, кажутся кому-то неразумными (уборка избы, перед тем, как ее сожгут), или излишне решительными, или вовсе уходящими за пределы привычных норм, то лишь тем, кто этой свободы лишен и никогда ее в себе не чувствовал, – как Воронцов, Жук, Клавка. Они никогда не задавались Дарьиными мыслями о людях: «Где же их больше – впереди или позади? И кто знает правду о человеке: зачем он живет? Ради жизни самой, ради детей, чтобы и дети оставили детей, и дети детей оставили детей, или ради чего-то еще? Вечным ли будет это движение?.. Что должен чувствовать человек, ради которого жили многие поколения? Ничего он не чувствует. Ничего не понимает. И ведет он себя так, будто с него с первого началась жизнь и им она навсегда закончится. Вы, мертвые, скажите: узнали, нет вы всю правду там, за этой чертой? Для чего вы были?» Их головы не приспособлены для подобных мыслей, и им, конечно же, странными кажутся слона старухи о какой-то связке со своим родом-племенем, ее походы на кладбище, понимание ею Богодула. Потому что они – другие, еще не осознавшие, что это о них сказано: «У кого нет памяти, у того нет жизни»…