Альберто Мангуэль - История чтения Страница 14

Во времена Сократа письменный текст не был обычным явлением. Хотя в V веке до н. э. в Афинах было уже довольно много книг и начинала развиваться книготорговля, читать для собственного удовольствия люди стали лишь век спустя, во времена Аристотеля — одного из первых читателей, который собрал большую коллекцию манускриптов для собственных нужд[127]. Люди учились и передавали знания с помощью устной речи. Сократ принадлежал к племени блестящих ораторов, к которому относились также Моисей, Будда и Иисус Христос, который, насколько нам известно, лишь однажды написал на песке несколько слов, а потом стер их[128]. Сократ считал книги полезным источником знаний, но полагал, что настоящему ученому следует обходиться без них. Несколько лет спустя ученики Сократа Платон и Ксенофон записали его пренебрежительные высказывания о книгах, и таким образом их воспоминания сохранили память о Сократе для нас, его будущих читателей.

При де Фурнивале студенты часто использовали книги как средство для запоминания, располагая их в открытом виде перед классом, обычно по одному экземпляру на нескольких студентов[129]. В школе я практиковал сходный метод, держа книгу открытой во время лекции и отмечая самые важные места, которые впоследствии надо будет постараться выучить (хотя некоторые учителя — наверное, последователи Сократа — не терпели открытых книг на партах учеников). Но есть одно интересное отличие между моими товарищами из школы Буэнос-Айреса и студентами, запечатленными на иллюстрациях времен де Фурниваля. Мы отмечали нужные места в книгах ручкой (те, кто посмелей) или карандашом (более щепетильные), делали отметки на полях, чтобы лучше запомнить объяснения учителя. А вот студенты XIII века чаще всего изображаются вообще без каких-либо письменных принадлежностей[130]; они стоят или сидят перед открытыми томами, запоминая вид абзаца, расположение букв, поручая самые важные места собственной памяти, вместо того чтобы доверить их странице. В отличие от меня и моих современников, которые готовятся к предстоящим экзаменам, перечитывая подчеркнутые и снабженные комментариями куски (после экзамена все это немедленно забывается в счастливой уверенности, что книга, в которой записаны все эти важные вещи, всегда под рукой), студенты де Фурниваля полагались лишь на библиотеку, хранящуюся в их головах. Из этой библиотеки с помощью многочисленных мнемотехник, с которыми они знакомились в первые годы обучения, они могли извлечь нужную строку или главу с той же простотой, с какой я нахожу все необходимое в компьютере или на бумаге. Они даже верили, что запоминать текст полезно для здоровья, и ссылались по этому поводу на авторитет римского врача Антилла, жившего во II веке. Этот мудрец писал, что те, кто никогда не учил стихов наизусть и вынужден читать их в книгах, иногда страдают ужасными болями, поскольку вредные жидкости, выходящие из их организма, вызывают обильное потоотделение. У тех же, кто обладает острой памятью, эти жидкости выделяются безболезненно с дыханием[131].

Я же уверенно полагаюсь на свой компьютер, который роется в поисках нужной мне информации в библиотеках, существенно превышающих по размеру Александрийскую. Моя программа обработки текстов способна прочесть любой тип книги. Такие монстры, как «Проект Гуттенберг» в США, хранят на дисках все, начиная от полного собрания сочинений Шекспира и заканчивая информационным бюллетенем ЦРУ и тезаурусами Роже. В Англии Оксфордский архив текстов предлагает все труды латинских и греческих авторов, а также некоторые классические произведения на других языках. Средневековые же ученые могли рассчитывать только на собственную память о прочитанных книгах, страницы которых они были способны в любой момент призвать, словно призраков.

Святой Фома Аквинский был современником де Фурниваля. Следуя рекомендациям Цицерона о развитии способности ритора к запоминанию, он разработал несколько мнемонических правил для читателей: размещать вещи, которые собираетесь запомнить, в определенном порядке, придумывать для них «связи», находить «необычные сходства», которые облегчили бы визуализацию, часто повторять их. В конце концов ученые эпохи Возрождения, усовершенствовав метод Фомы Аквинского, предложили сооружать в уме архитектурные модели: дворцы, театры, города, рай и ад — и в них размещать то, что необходимо запомнить[132]. Эти модели были детально разработанными сооружениями, воздвигнутыми в уме на вечные времена. Они зарекомендовали себя как надежные и долговечные постройки.

Сегодня все пометки, которые я делаю во время чтения, сохраняет для меня моя программа обработки текстов. И, как ученый эпохи Возрождения, который мог по собственному желанию зайти в любую из комнат дворца своей памяти, чтобы достать оттуда нужную цитату или имя, я слепо вхожу в электронный лабиринт, гудящий по ту сторону экрана. С его помощью я могу запоминать все необходимое более точно (если точность так важна) и в больших количествах (если требуется количество), чем мои прославленные предки, но по сей день лишь я один способен разобраться в своих пометках и прийти к каким-то заключениям. Кроме того, меня вечно терзает страх потерять «запомненный» текст страх, который мог коснуться моих предков только после того, как их память начинала слабеть с возрастом, а меня никогда не оставляет в покое: страх перед перебоями в подаче электроэнергии, перед неправильно нажатой клавишей, перед падением системы, перед вирусом, перед некачественным диском и перед всеми прочими вещами, которые могут стереть мою память раз и навсегда.

Примерно через сто лет после того, как де Фурниваль завершил свой «Бестиарий», Петрарка, который явно пользовался мнемотехникой Фомы Аквинского, чтобы лучше запоминать многочисленные прочитанные книги, воображал в «Secretum meum» беседу со своим обожаемым Августином о чтении и памяти. Петрарка, как и Августин, провел довольно бурную юность. Его отец, друг Данте, как и он, был изгнан из родной Флоренции и вскоре после рождения Петрарки перевез свою семью ко двору папы Климента V в Авиньон. Петрарка учился в университетах Монпелье и Болоньи, а в возрасте двадцати двух лет, после смерти отца, осел в Авиньоне — богатый молодой человек. Но ни богатство, ни юность долго не продлились. За несколько лет роскошной жизни он промотал все отцовское наследство и был вынужден принять сан. Книги Цицерона и Блаженного Августина пробудили в новоиспеченном священнике вкус к литературе, и всю оставшуюся жизнь он читал очень много. Серьезно писать он начал в возрасте тридцати пяти лет, выпустив две книги — «De viris illustribus» («О достойных мужах») и поэму «Африка», — в которых отдал дань уважения латинским и греческим авторам. За это сенат и граждане Рима увенчали его лавровым венком этот венок он позднее поместил на главный престол церкви Святого Петра. На портретах того времени мы видим худого, раздражительного с виду человека, с большим носом и тревожными глазами, и, видимо, с возрастом его постоянное беспокойство не улеглось.

В «Secretum meum» Петрарка (он называет себя просто Франческо) и Августин сидят в саду и беседуют под строгим взглядом Госпожи Истины. Франческо признается, что устал от бессмысленной городской суеты; Августин же отвечает, что жизнь Франческо подобна книгам, которые стоят в библиотеке поэта, только он еще не научился читать их, и напоминает несколько строк о докучной толпе, в том числе и его собственную. «Неужели они не принесли тебе никакой пользы?» — спрашивает он. Да, отвечает Франческо, тексты очень помогают мне, пока я их читаю, «но едва я выпускал книгу из рук, мое согласие с нею тотчас исчезало совершенно».

Августин: Такова общая привычка читающих, с тех пор как негодные писаки, это проклятое отродье, стали всюду бродить стадами… Но если бы ты отмечал соответствующие места известными знаками, ты извлекал бы пользу из чтения.

Франческо: Какими знаками?

Августин: Каждый раз, когда при чтении тебе встречаются назидательные изречения, которые, как тебе кажется, либо подстрекают, либо обуздывают твой дух, не полагайся на силы своего ума, но прячь их в хранилище твоей памяти и тверди до тех пор, пока вполне не освоишься с ними, дабы, по примеру опытных лекарей, где и когда бы ни приключилась болезнь, требующая немедленного вмешательства, лекарства были бы у тебя, так сказать, записаны в душе. Отмечай полезные изречения, как я сказал вначале, известными знаками, которые наподобие крючков удерживали бы их в памяти, когда они захотят ускользнуть из нее.[133]

Августин (в воображении Петрарки) предлагает новую манеру чтения: никогда не использовать книгу в качестве опоры для мысли, не доверять ей, как можно довериться авторитету мудреца, но брать из нее идею, фразу или образ и связывать с другим текстом, хранящимся в памяти, то есть создать таким образом новый текст, всецело принадлежащий читателю. В предисловии к книге «О достойных мужах» Петрарка отмечает, что книга должна послужить читателю в качестве «искусственной памяти»[134] об «исчезнувших» и редких текстах и чтобы он не только собрал их, но, что более важно, выстроил их в определенном порядке. Читателей XIV века такое заявление Петрарки должно было потрясти, поскольку авторитет текста был тогда непререкаемым и роль читателя сводилась к роли стороннего наблюдателя; но через несколько столетий личный, воссоздающий, интерпретирующий, упорядочивающий метод чтения Петрарки стал стандартом для всех европейских ученых. Петрарка пришел к этому методу благодаря свету того, что он называет «божественной истиной» — чувства, которым должен быть наделен читатель, чтобы выбрать путь, ведущий через соблазны страницы. Даже намерения автора, если таковые угаданы, не должны оказывать решающего влияния на суждение читателя. Оно, как считает Петрарка, должно сложиться благодаря воспоминаниям о других прочитанных книгах, с которыми сольются воспоминания автора. В этом динамическом процессе, когда читатель одновременно забирает и отдает, разрывает на части и собирает воедино, он все же не должен переходить этических границ истины — а где именно они находятся, должна подсказать читателю его совесть (или здравый смысл, как сказали бы мы). «Чтение, — писал Петрарка в одном из своих многочисленных писем, — часто сулит опасности, если только свет божественной истины не снизойдет на читателя, показав ему, что следует искать, а чего — избегать»[135]. Этот свет (если следовать созданному Петраркой образу) светит по-разному для каждого из нас и различается даже для одного и того же человека на разных жизненных этапах. Мы не можем вернуться к той самой книге или к той самой странице, потому что в лучах этого света меняемся мы и меняется книга, и наши воспоминания то становятся ярче, то снова меркнут, и мы никогда не знаем наверняка, чему научимся, о чем забудем и что вспоминаем. Не подлежит сомнению лишь то, что чтение, вызывающее к жизни голоса прошлого, иногда сохраняет их для будущего, чтобы мы могли воспользоваться ими самым храбрым и неожиданным образом.