Борис Гройс - Коммунистический постскриптум Страница 14

Определяющей чертой современного капиталистического общества служит то, что вещи в нем являются такими, каковы они есть, потому что нет денег, чтобы сделать их другими. В самом деле, стоит нам зайти в квартиру к нашим знакомым, в школу, церковь или бар и спросить, почему все, что мы здесь видим, таково, каково оно есть, нам скорее всего ответят, что давно запланировано сделать все лучше, современнее, эффективнее, оформить на высшем уровне технического прогресса и актуального дизайна, но, к сожалению, денег на это пока не хватает. Поэтому все будет оставаться как есть – до тех пор, пока не появятся деньги, чтобы все изменить. Причиной того, что вещи существуют, что они имеют форму и присутствуют в поле нашего зрения в виде данных конкретных объектов, является их недостаточное, ограниченное финансирование. Если бы финансирование было безграничным, это означало бы постоянное изменение, улучшение, усовершенствование, модернизацию и в конечном счете развоплощение этих вещей. Бесконечное финансирование превратило бы весь мир в делезовское тело без органов, где все вещи пребывают в текучем, дематериализованном состоянии. В капиталистическом обществе деньги играют ту же роль, что время в философии Хайдеггера. Сущее, по Хайдеггеру, является таким, какое оно есть, потому что нет времени, чтобы оно стало другим. А мы давно уже знаем, что время – деньги. В капиталистической системе формообразующая власть капитала выражается в его недостаточности, в ограниченности финансирования.

Для того чтобы гетерогенность становилась все более гетерогенной, а дифференции все более дифференцированными, сталкиваясь между собой в бесконечном споре, также необходимы деньги – то есть финансируемые различными учреждениями конференции, симпозиумы, проекты и публикации. От размера этого финансирования зависит степень гетерогенности, количество дифференций, равно как и культурных и сексуальных идентичностей. Эти идентичности напоминают элементарные частицы. С одной стороны, элементарные частицы первичны, так как из них состоит вся материя. Но, с другой стороны, по отношению к финансированию они вторичны, ведь их количество зависит от величины синхрофазотрона, высвобождающего элементарные частицы путем расщепления материи, – а величина синхрофазотрона зависит исключительно от объема финансирования. Несмотря на то, что современная эпоха провозглашает источником всех вещей креативность, в действительности эти вещи своей фактической формой обязаны не креативности, а ее лимитированию, ограничению, прерыванию в результате недостаточного финансирования. Мир, как известно, обрел свой законченный вид благодаря тому, что Бог на шестой день творения решил отдохнуть. Если бы этого не случилось и Бог предавался бесконечной креативности, нам пришлось бы ждать ее результатов по сей день.

Открытость общества также не обязательно измеряется степенью доступности коммуникационных сетей для его членов. Обычно мы называем открытым человека, который охотно коммуницирует с окружающими. Но быть открытым может также означать: быть расколотым. Открытой называют рану, разрывающую телесную оболочку. В этом смысле можно быть одиноким, замкнутым, некоммуникабельным и в то же время внутренне расколотым, лишенным самотождественности, открытым. Субъект диалектического материализма открыт в силу парадоксальности и гетерогенности его мышления. Он остается открытым, даже будучи коммунистическим субъектом, правящим в «одной, отдельно взятой» стране. Благодаря внутренней расколотости и вызванному ею внутреннему напряжению открытость может манифестироваться в сознании отдельного, конечного субъекта с гораздо большей очевидностью, чем в дурной, недиалектической бесконечности унылого повторения одних и тех же актов коммуникации, работы дифференции и утверждения гетерогенности. Бесконечная коммуникация способствует не открытости субъекта, а его автоматизации, тривиализациии и тавтологичности. Открытый субъект возникает тогда, когда он апроприирует, присваивает открытое, расколотое поле языка, в результате сам становясь внутренне расколотым, парадоксальным и гетерогенным. Такой открытый субъект является одновременно субъектом революционным.

Напротив, буржуазные левые, обличающие рынок за то, что он ограничивает гетерогенное политическое пространство, выступают не как революционеры, а именно как критики капитализма. Они протестуют против рынка, полагая, что он с его конечными, рациональными расчетами гомогенизирует гетерогенное, закрывает открытое. Они пытаются противопоставить ему бесконечную гетерогенность, ничем не ограниченную работу различия, радикально другое, не поддающееся контролю и экономизации. Это намерение представляется весьма благородным, но, выражаясь языком ортодоксального марксизма, «идеалистическим». Оно идеалистично не в смысле «метафизической» оппозиции между духом и материей, которая подлежит деконструкции. Оно идеалистично в своем стремлении воплотить не поддающуюся материализации бесконечность. Апеллируя к бесконечному, антикапиталистическая критика в лучшем случае остается всего лишь критикой – в свою очередь бесконечной, репетитивной и тавтологичной. В худшем же случае она перерождается в апологию рынка.

В эпоху феодализма апелляция к небесным иерархиям, расположенным высоко в небесах, над иерархиями земными, выполняла критическую функцию по отношению к этим последним, потому что указывала на относительность земной власти. Но в то же время она играла апологетическую роль, поскольку земные иерархии могли быть интерпретированы как конечный фрагмент бесконечных небесных иерархий и тем самым получить бесконечную легитимацию. Нечто подобное происходит и в случае с апелляцией к бесконечной игре означающих или работе дифференции. Конечный рынок критикуют за то, что он конечен. Основной упрек заключается в том, что рынок создает победителей и проигравших, что он предоставляет каждому шанс не только преуспеть, но и прогореть. В условиях капиталистического рынка дифференция преобразуется в конкуренцию. Тем самым бесконечной игре различий ставится определенный предел. Так называемые «неолиберальные» мыслители, кстати, приветствуют такое ограничение. Карл Поппер, впервые сформулировавший и популяризировавший понятие открытого общества, теорию которого он противопоставил Платону, Гегелю и Марксу, допускал шанс полного провала и в отношении научных теорий: согласно Попперу, теория не может быть окончательно доказана, но она может быть окончательно опровергнута, если установлено, что определенные факты ей противоречат. Таким образом, дискурс тоже может потерпеть полный крах на дискурсивном рынке. Именно эта возможность вселяет страх в поборников бесконечной открытости и гетерогенности. В бесконечной перспективе бесконечной работы дифференции полный провал невозможен. Там, как в райском саду, все различия продолжают мирное сосуществование. В этом смысле следует понимать слова Деррида о деконструкции как последней справедливости. Это поистине мессианская, божественная справедливость, которая компенсирует любое земное поражение бесконечной работой различия – причем земная дифференциация, понимаемая как фрагмент этой бесконечной работы различия, подлежит критике и дальнейшей деконструкции, но в то же время признанию. Это нередуцируемое, негомогенизируемое, бесконечное, виртуальное царство гетерогенности и различий в сущности есть не что иное как буржуазный плюрализм без проигравших, утопический капитализм, рынок в райском состоянии. Выражаясь языком ортодоксального марксизма, это «учение» можно назвать неотеологическим опиумом для народа – в данном случае для народа интеллектуалов, которым хочется бесконечно сохранять свои различия.

Однако революционный субъект оперирует не дифференциями, а приказами, запретами и распоряжениями. Его язык, прежде всего, перформативен. Убедительность этого языка есть результат его парадоксальности. Этим революционный субъект похож на художника, чей язык также чисто перформативен. Художник не обосновывает свое искусство и не объясняет его. Он непосредственно действует. Создавать искусство означает принимать решение, что определенные вещи должны быть такими, а не другими – без какого бы то ни было «объективного» на то основания. Но это не значит, что в искусстве «все позволено», everything goes. Художественная практика признается как таковая лишь в случае своей парадоксальности. Если искусство выглядит как искусство, следовательно, перед нами не искусство, а кич. А если искусство выглядит как неискусство, то это просто неискусство. Чтобы быть признанным как искусство, искусство должно выглядеть как искусство и как неискусство одновременно. Требование такого рода может быть реализовано только практически. Его реализация включает в себя, помимо прочего, решение поставить точку и в какой-то момент прекратить работу над определенным произведением искусства – и не потому, что не хватает финансирования, а потому что в случае ее продолжения произведение потеряет свой парадоксальный характер. Искусство не может состояться без приостановки художественной практики. Это соображение должно помочь нам объяснить, почему приостановка коммунистического проекта вовсе не означает измену коммунизму.