Георг Лукач - Готфрид Келлер Страница 15

Как ни различны художественная сила и содержание творчества Гете и Келлера, есть все основания для того, чтобы сравнивать женские образы их произведений. Юдифь, Доротея, Люси, Фигура Лей, Мария Заландер в очень многом подобны гетевским женщинам. Они, однако, живут в другой стране, в другое время, в другом обществе, поэтому даже у тех из них, кто принадлежит к высшему общественному классу, характеры более земные, определенные, плебейские, чем у их прообразов. Но они обладают не меньшей моральной культурой, и, благодаря этому, в них объединяются две линии, еще раздельные в образах, созданных Гете.

В соответствии с условиями своего времени Гете, изображая женщин из народа — Клерхен, Доротею, Филину, — не давал их человеческим качествам всестороннего и полного развития. Героизм Клерхен выражается в ее трагической, жертвенной гибели; Доротея, чей мужественный поступок был вызван великими историческими событиями, возвращается к своей обыденной мещанской жизни. В этой ограниченности образов Гете высказал глубокую демократическую мысль: такие женщины — не исключение, их много в народе, и они ждут великих событий, чтобы, проявить свою подлинную силу, не находящую выхода в повседневности.

В противоположность этим образам женщин из народа все стороны характера женщин из высших социальных слоев изображены у Гете в форме полной и развитой (Наталия и Оттилия, Принцесса из «Тассо»), Внешних преград, стоящих перед ними, гораздо меньше. Но в самих этих женщинах есть черты, затемняющие или ослабляющие их нравственную силу (светская условность, свойственная их кругу, и т. п.).

Только в Ифигении Гете создал чистый образ ума и человечности, характера деятельного и гармонического. Но ради воплощения этого идеала Гете пришлось уйти в далекое прошлое и выработать особую возвышенную драматическую форму, в которой расиновская искренность и неодушевленность освобождены от стесняющих условностей (связь между драматургией Гете и Расина еще очевидней в «Тассо», эстетически родственном «Ифигении»).

На поверхностный взгляд кажется странным, что демократ-реалист Келлер был почитателем французской классической трагедии и даже брал ее под защиту от критики Лессинга (отметим, что в этом отношении к Расину, в сравнении его с Шекспиром, совпали взгляды Келлера и Пушкина). Келлеру дороги у классицистов высота морального настроения, тонкая и глубокая человечность характеров и конфликтов, стремление найти для конфликтов наиболее чистую и простую форму; произведения классицистов он считал своеобразным видом большого драматического реализма.

Келлер низводит идеальную гетевскую Ифигению на землю, в реальную общественную среду, он делает ее жизнерадостной женщиной, живущей в патриархально-демократическом обществе. Изображенные им женщины обнаруживают в очень земных, обыденных условиях, со всеми их мелочными и смешными чертами, то широкое развитие личности, ту себя не сознающую естественную, как бы не требующую усилий нравственную красоту, ту скромную, тихую, но деятельную и крепкую, как сталь, душевную силу, которые в плебейских образах женщин у Гете вспыхивали лишь на краткий миг во время катастрофы, а в Ифигении были возможны лишь в особой атмосфере, чуждой современности. Эти простые женщины исполняют у Келлера роль Ифигении: благодаря общению с ними, благодаря их человечному и мягкому воздействию, мужчины излечиваются от своей односторонности, от крайностей индивидуализма, от обывательской закоснелости, в них развиваются нравственная устойчивость, порядочность, честность. Так Зеленый Генрих «внезапно» освобождается от религиозно-моральных предрассудков под влиянием Доротеи. Так Рейнгардт, узнав Люси, отбрасывает свою наивно-педантскую, из книг почерпнутую самоуверенность, свое мужское высокомерие; и радость его так велика, он так благодарен ей за свое безболезненное, незаметное исцеление, что всю свою жизнь, протекшую до встречи с Люси, он называет «предрассветной» («ante Iucem»).

Силой, излучающей тепло и свет, больше всех женщин Келлера обладает плебейка Юдифь. Долгие годы она любит юного Генриха со страстью зрелой женщины. Но в то же время она судит о нем беспристрастно, и строго. Генрих совершил по отношению к своему прежнему учителю Ремеру непорядочный поступок, приведший к гибели Ремера. Первое душевное движение Юдифи — сострадание к несчастному, заключенному в больницу умалишенных.

«О, если б мне можно было ухаживать за этим беднягой! — воскликнула она. — Я бы его, конечно, вылечила! Я бы его высмеивала и ласкала до тех пор, пока бы он снова не поумнел. — Она помолчала, взглянула на меня и сказала: — Знаешь ли, Генрих, на твоей зеленой совести уже есть жизнь одного человека».

Надо прочитать весь этот разговор между Юдифью и Генрихом, чтобы по-настоящему почувствовать проницательность этой женщины, ее дар прояснять самые темные и запутанные вопросы. Она инстинктивно понимает: подлость, сделанную Генрихом, раскаяньем, не поправишь; но Генрих должен продолжать свою жизнь и должен носить в себе свой поступок одновременно как прошлое и как настоящее; память о нем не должка исчезнуть, но не должна и мешать последующей жизни. И когда Генрих, ободренный ее терпимостью, пытается найти самый легкий выход, она ему говорит:

«Право, ты совсем бессовестный парень и воображаешь, будто тебе только и надо, что, сознаться в своих постыдных мыслях, чтобы получить мое отпущение. Правда, одни лишь тупые или ограниченные люди никогда ни в чем не хотят сознаться, но ведь и прочие поступают не всегда хорошо!»

Отношение Юдифи к Генриху основано на спокойной, уверенной, юмором освещенной любви. В ее признании есть та же скромная красота, что и в словах гетевой Филины: «А если я тебя люблю, что тебе до этого?» Юдифь говорит Генриху: «Впрочем, я не чувствую, к сожалению, чтобы ты мне стал чем-нибудь противен: зачем бы тогда и жить, если б не любить людей вроде тебя?»

Такие женщины, как Юдифь, ясней всего выражают реальные нравственные предпосылки, на которые опиралась мечта Келлера о подлинно народной жизни. Несущественно, прямо ли, косвенно ли влияют такие женщины, как Юдифь, на социальное воспитание людей; общение с ними развивает ту нравственную чистоту и цельность, в которой Келлер справедливо видел человеческую основу демократического общежития.

Естественная, практическая человечность этих женских образов освобождает утопию Келлера от мещанской узости. Гуманистический лозунг якобинцев «поставить добродетель в порядок дня» означает здесь многостороннее и свободное развитие лучших человеческих способностей. Интересно, что общественные поступки келлеровеких мужчин («Знамя семи стойких», «Мартин Зеландер» и др.) часто испорчены филистерскими, робко-педантскими чертами. Это не случайность, а проявление реалистического отношения Келлера к своим же излюбленным идеям. Прекрасные женские образы дают демократической

утопии Келлера правдивый колорит; благодаря им его реализм растет ввысь, к шекспировским сферам.

Повторяем: мы сравниваем не искусство Гете и Келлера, не их умение изображать людей, но этапы, отделенные расстоянием, которое пройдено было обществом от Гете до Келлера. Сходство и различие между этими писателями многое объясняют в том периоде немецкой культуры, который начался с французской революции и закончился первыми поражениями демократической революции в Германии. Луч надежды освещал идиллию «Герман и Доротея» и прозаический эпос «Годы учения Вильгельма Мейстера». Сумерки демократии после 1848 года бросили свои тени на героический, печальный и простой образ Юдифи — величайший образ женщины в немецкой литературе после Гете.

Величие Готфрида Келлера состоит в том, что он неблагоприятным социально-политическим и художественным условиям своего времени противопоставил искусство, одинаково чуждое провинциальной ограниченности и индивидуалистического своеволия. Двойственность этого искусства, его основное резиньирующее настроение отражают один из этапов трагической истории немецкой демократии.

Примечания

1

Зельдвилла — название вымышленной Келлером типичной швейцарской