Владимир Бибихин - Владимир Вениаминович Бибихин — Ольга Александровна Седакова. Переписка 1992–2004 Страница 16

Конечно власть не раньше литературы. Скорее власть производное литературы как одаренности пространства и ею питается, но в разные времена они как полюса одной и той же величины. Гельдерлиновское «поэтически живет человек» я теперь понимаю еще и так, что («не хлебом единым…») всякий вообще человек и всегда держится за ниточку спущенного слова, единственный шанс выйти из лабиринта (стало быть не вперед, а так сказать назад, по лучу того что услышано, слышно). — Еще буквально несколько дней назад вместо «и всегда» я написал бы «если живет», хоть и с дискомфортом судейской и элитарной позиции, но сейчас и впредь уже нет: меня надоумил Витгенштейн, который записал себе что вот — но в 1914 году, может быть когда пошел на фронт! — китайская речь ему кажется полосканием горла, а другой услышит в ней язык, так же и я часто не могу опознать человека в человеке. С элитарным чванством покончено* (*Как я расшифровал голодную смерть Турбина, в ней поэта, и мученика), раз и навсегда. А в 1945 Витгенштейн записал: разумным образом нельзя иметь ярость даже на Гитлера; насколько же меньше на Бога.

Федье перевел «Шиповник» (приснившийся, по интервью? но Вы мне рассказывали, что следили тогда за работой холодильника Нины Владимировны) по-моему просто хорошо. Константин Борисович наверное помогал ему; не заметить ошибку он мог, потому что часто думает явно о двух вещах сразу.

Sauvage églantine

Tu vas te déployant dans le coeur dilaté da douleur

sauvage églantine,

ô

toi qui ne cesses de meurtrir le jardin qu’est l’ordre

du monde.

Sauvage églantine, et blanche, plus blanche que tout.

Celui qui saura to nommer aura le dernier mot même sur Job.

Mais moi, je me tais, m’effaçant en esprit du regard de qui m’aime,

ne pouvant les yeux détourner

ni retirer les mains de la haie.

Sauvage églantine,

elle va, comme un jardinier austère qui ne connaît pas peur

avec une rose rouge-vif,

avec la meurtrissure de compassion cachée sous un sauvage tablier.

Федье тревожит то, что меняется на женский род шиповника; он тогда добавляет мужественности словом tablier вместо chemise и в целом оправдывает себя тем, что тут натыкаешься на невозможности.

Всего Вам доброго, и верьте в возможность расшифровать меня как китайца (не обязательно расшифровывая). Поклон от Олечки, в чью жизнь все больше входит Ваша книга, и от деток, которые все время под впечатлением от Вас.

В.Б.

Два дня я ходил повторяя из Ваших детских стихов «Куплю билет на поезд» и с каждым разом вещь мне казалась все прочнее, все проще, все трагичнее и воздушное, настоящий вздох, и который дает дышать. Затаенный, спрятанный в детстве раз навсегда, надежно.

Москва, 24.3.1995

Дорогой Владимир Вениаминович,

как приятна такая неожиданность, как Ваше письмо, из Москвы в Москву. Мне не раз за это время хотелось написать Вам — то читая Ваш перевод, то статью, то просто так. Мне кажется, я Вам говорила, что Ваша мысль — единственное, что провоцирует меня на отзыв, на благодарность или на возражение. У меня было какое-то развернутое возражение в связи с Властью России, например. Но мне всегда трудно записывать, нет этого навыка, как у Вас, и так все уплывает по реке времен без письменного следа.

Поэтому напишу не откладывая — про Т. Вы знаете, мне, вероятно, от природы чужд элитаризм (еще мой отец говорил: «Странно у тебя выглядят люди в стихах! Как будто они все какие-то герои или святые — “И каждый человек во сне неразделенном…” и под. Это большая ошибка, совсем не каждый!»). И поэтому для того, чтобы видеть этого «благого человека» в ком-то, мне не нужно оправдывать то, что для меня остается в нем неоправдываемым, даже если речь идет de mortuis. Таким непокрываемым делом была для меня литературоведческая — и организаторская деятельность Т. […] Его метод не был похож на то, что пишет о филологии Аверинцев, на службу понимания: это был метод «находок», эффектных трюков, в духе эпохи — театра Любимова, пластики Неизвестного, стихов Вознесенского… Мне никогда это не нравилось. Так что Exegi… для меня не срыв, а естественное продолжение предыдущего. […]

В общем, если и бывают внезапные падения и срывы, то, по-моему, очень редко, крайне редко. У Джона Донна где-то в прозе есть замечание, что мужчины и женщины часто порицают друг друга в изменчивости, тогда как на самом деле никто не меняется, и это-то и прискорбно. Я думаю, как Донн. Но — уверяю — эта шумная деятельность не пожирает для меня человечности Т., как и перечисленных Любимова, Неизвестного, Вознесенского. Она (человечность) в той дали, которой мы в себе всей своей деятельностью коснуться не можем. Вернее: мы могли бы ее вывести поближе каким-то образом, даже образом деятельности.

Быть может, так и есть, как Вы увидели, в ошалевшей жажде отзыва есть тень поэта. Что же странного? Данте говорит, что плохих семян не сеялось, и все недостойное вырастает из зерен любви, но изуродованной разными способами. Наверняка, он просто приводит общее богословское мнение, это не его открытие.

Про армию и государство. Да, Вы совершенно правы, и Элегии и всего стоящего не было бы без этой тяги. Мне кажется, я впервые почувствовала, что пишу настоящие стихи именно когда включилась политическая позиция. То есть, темы оставались прежними, не политическими в расхожем смысле, но я знала, где — политически — это говорится. До какого-то момента была просто амбиция вневременности («Свое родство и скучное соседство Мы презирать заведомо вольны»). Это очень важно, чувствовать себя в страшно централизованной стране. И военной, конечно (армия, форма — это же для меня был быт: люди в штатском казались мне в детстве странными). И лютой (я, как Рейган, считала нас империей зла). Но если так оно было, я не хочу, чтобы это перенеслось в будущее. Тысяча лет военной державы! прошлое отечества! Ну и что? Я всей душой не хочу военной державы и сверхчеловеческой власти. Но дело не в том, чтобы выбирать из наличного или прошлого — скажем, децентрализованную западную ситуацию. Просто будущее, другое, чем старый кошмар, по-своему плодотворный. Если слово живет в дискурсе власти, как Вы говорите, то, по-моему, той самой власти Бориса и Глеба, власти свыше («дадеся ми власть»), которой никто не отнимет. Но каждый имеет здешнюю власть над носителем такой власти. Как сегодня мы поминали на Пассии.

Между прочим, сегодня отец Димитрий сказал проповедь точно из «Шиповника» (конечно, не из, он не читает моих сочинений). Он начал с Иова, пререкавшегося с Богом, с его вопроса: Кто переспорит меня? Кто станет между мной и Им? Кто положит руку на мое плечо и на Его плечо? — и отвечал: вот Кто — глядя на Распятие.

В прошлом году в Англии Епископ (внимательно прочитавший английские переводы) спрашивал меня как раз об этом месте, что здесь значит появление Иова. И когда я ему рассказала приблизительно то, что записано выше, он был поражен, он сказал I’m afraid, that’s the Holy Ghost! Я спросила, почему. Он объяснил, что, как Писание диктовал Дух Святой, так Он же дает устанавливать связи между его точками, это не дело человеческого сопоставления, связи такого рода.

Мне очень понравился перевод Федье. Звучит! Жалко, конечно, что женский род у eglantine, а что-нибудь мужского рода вроде buisson только отяжелит все, да? Я напишу Федье. Меня смущает переписка на английском, школьном и казенном в моем случае.

Как обидно, что ЛитОбозчики отрезали половину Вашей работы! Интересная мотивация: что эта половина кого-то слишком задевает. Стало быть, плюрализм теперь то, что нельзя трогать, как прежнюю идеологию, — что еще раз подтверждает Вашу генеалогию этого плюрализма.

Если я в самом деле решусь писать про Рембрандта, то знаю, что посвящу это Вам. Спасибо за подсказку: с посвящением уже не так страшно.

Извините, если что не так в письме. Я постоянно помню Вас и Ольгу и мальчиков — как чудесна со стороны Ваша общность! Я не видела похожего.

Всего Вам самого доброго и надеюсь на скорую встречу или на поездку в Лавру: это было бы да! Анюта известила Е.Л. Майданович, и она радушно приглашала (она знает Вашу книгу).

Ваша

Да, «Куплю билет на поезд» это самая откровенная песня несчастной любви, которую я себе позволила сочинить.

Страстной четверг, 20.4.1995

Дорогая Ольга Александровна,

когда человек опущен (так ли теперь говорят — опустили кого-то, бросили без поддержки, оставили «на общих основаниях»? Некоторые слова новой крутости мне отвратительны, как то которое я так и не сумел произнести в разговоре с Вами, «стеб» для «постмодерной» наглой трепотни, а такое как «опустили» мне кажется совершенно прекрасным, лучше чем «в упадке» или «убогий»), он не меньше может дать другому смирным признанием своей немощи, чем когда он во вдохновении.

Ведь сердце как хлеба ищет

и так благодарит

когда кто-то убит

и кто-то забыт

и кто-то один как мы.

Баховские иногда, мы говорили у Ани Великановой в большой комнате располагающей к таким разговорам, трудные блуждания как в потемках, вырабатывание звука, если я не ошибаюсь, должны были записываться в такой опущенности, оставленности, когда у впадающего в панику все сминается до безобразия, а у смиренного остается человеческий жест, в котором сохраняется и мастерство, и трудолюбие, эта красота. И поскольку в моменты вдохновения нездешнее веяние все равно ведь в человеке очеловечится, то оказывается что и не обязательно вовсе сделанное в опущенности будет несравненно хуже сделанного в порыве.