Сборник - «Враги ли мы с греками?». По произведениям Константина Леонтьева Страница 18

Турки ушли; они забыты; надо жить и действовать… Явились новые требования, новые интересы, новые претензии, новые неудобства и страдания. Все помешались исключительно на деньгах, ибо, кроме денег, нет пути к преобладанию в народе… Свободная плутократия господствует безгранично на первую пору и этим вызывает новую крайность — свободное же обеднение других граждан… А идеи всеобщего благосостояния и благоденствия распространяются своим чередом… Вырастает молодежь, не помнящая почти турок; молодежь, которой дела нет ни до Православия, ни до тех русских, которые легли костьми во стольких битвах, еще со времен Петра и Екатерины и до дней последней борьбы за свободу Востока…

И вот в средоточии этого мира крайнего индивидуализма и утилитарной сухости, среди этого хаоса непрочной плутократии и легкомысленной интеллигенции воздвигается на Босфоре, по соглашению солидарной Европы, великая и обновленная столица; свободная, нейтральная, всем и всему чуждая по господствующему в ней какому-то неуловимому духу, но до всего и до всех касающаяся; парализующая все односторонние, национальные и религиозные влияния и потворствующая всему от наций и религий уклоняющемуся или к интересу их равнодушному…

Итак, на почве этого-то уже и теперь крайне либерального и демократического христианского Востока, в этой среде, где, как я сказал, самый крайний консерватизм не белого, а бледно-серого цвета, Россия должна создать в угоду державам Запада исполинский очаг разрушения, республику, по существу своему отрицающую все крайности: мусульманство, Православие, грецизм, славянство, папизм, русский Царизм, все крайности, кроме тех космополитических крайностей, которые должны выйти из отрицания всех других особенностей…

Царьград нейтрализованный станет очень скоро столицей всесветного нигилизма. Революция, которая не могла себе до сих пор найти живого центра во всех этих, старых и характерных национальных столицах, в Париже, Берлине, Риме, Вене, Лондоне, — обретет, наконец, юридически утвержденную и политически оправданную резиденцию в этом городе, чуждом всему национальному (т. е. культурнонациональному. — Сост.), всему священному для каждой нации у себя дома…

Вот что такое “нейтрализованный” Царь-град!»[106]

Леонтьев рассматривает в контексте Божественного Промысла тот факт, что русские войска в ходе войны 1877–1878 годов не заняли Константинополь: «Русское войско переходит Дунай… Оно перед Царъградом… Но мы не вступаем туда, мы не присоединяем его… Ошибка с виду; слабость, быть может, по сознанию, по человеческому расчету. Но спасение — по “смотрению” Божию… В тот год еще мы были недостойны туда взойти, — мы всё бы там погубили… Мы были тогда слишком либеральны!»[107]

Вот такие возможности для России, для славянства, для всего греко-русского Православия открывались уму гениального православного мыслителя, окончившего свой земной путь в монашеском чине с именем Климент в 1891 году в 60-летнем возрасте.

По его словам, Константинополь не был взят в свое время русскими промыслительно, чтобы своей либеральностью не превратить его в ту же «Европу». «Нам надо самим стать погуще», т. е. поправославнее, чтобы образованные люди стали «внутренне бояться греха» — так говорит мыслитель[108]. Он считает, что Турцию лучше пока сохранять самобытной, какой она есть, «до тех пор, пока у нас не будут Великим постом есть говядину и рябчиков»[109], и выносит пророческий приговор: «А не станем [погуще] — так и пропадем лет через сто: или сольемся воедино с общеевропейской республикой, или будет китайское нашествие, весьма, конечно, бесцеремонное; китайцы — люди серьезные, они на “наших европейцев” не похожи! К тому времени чему нужно для всеразрушения обучатся. От души желаю последнего подлецам и дуракам потомкам нашим, если они хороших надежд не оправдают»[110].

Этой-то самой «густоты», «залогов религиозности», или живой деятельной веры, страха

Божия, страха греха он как раз и не видел в современном ему обществе. Напротив того, оно все больше и больше катилось по пути всераз-рушительного, всепожирающего либерального прогресса в «светлое будущее». Мыслитель сокрушался: «Но отчизна наша предана уже проклятию и ничего с ней не сделаешь… Чтобы она помолодела… боюсь сказать… что́ нужно… быть может, целый период войн и кровопролитий»[111].

При жизни отец Климент (Леонтьев) был одинок, обществом не признан; его не знали, не понимали и понять не хотели. Он шел один против течения. «Моими сочинениями, — писал он, — интересуются, дай Бог, 50 человек на всю Россию»[112]. И все это несмотря на то, что он был единственным из всех русских писателей, который, получив направление своему творчеству от старца Иеронима Афонского, всю свою последующую жизнь, до самой смерти, находился в духовном подчинении у преподобного Амвросия Оптинского и пользовался его благословением на свои труды.

Идеи монаха Климента (Леонтьева) по Восточному вопросу остались без внимания, мы стали еще либеральнее. Уничтожить Самодержавие, обратить Россию в республику горели желанием уже и генералы царской армии. Предательства, измена царской присяге. Вместо занятия Царьграда, что было вполне реально, могучая русская армия в первой мировой войне терпит одно за другим поражения. Революция, цареубийство, крушение Российской Империи. Турки до сих пор на Босфоре.

Русские и греки оказались теперь в разных лагерях: капитализм и социализм заявляли себя как злейшие и непримиримые враги. Мнимая угроза панславизма, висевшая над Грецией, миновала.

Господь хранит это маленькое государство не ради усердия патриотов-националистов, но, надо полагать, покровительством Божией Матери, любящей этот немногочисленный народ, молитвами бесчисленного множества святых угодников Божиих, которыми преизобилует эта страна, молитвами святых мужей, которые и до сих пор, слава Богу, есть среди греков.

Русскому же народу за отступления от Православия Господь попустил и вовсе впасть в безбожный атеизм, открытое богоборчество. Связь с братьями-греками прекратилась для него, за исключением маленькой горсточки вымирающих стариков-монахов на Святой Горе Афон, лишенных связи со своим отечеством, помощи оттуда и надежды на него.

Греция хотя и оставалась фактически государством православным, но в ней также происходило оскудение, одряхление и уменьшение веры в народе, отход от традиций Православия, введение нового стиля в церковный календарь. И, как показатель, также катастрофическое уменьшение числа иноков в афонских обителях.

Итак, из уроков пройденного исторического пути ясно видно, что отступление как у греков, так и русских от православной идеи одинаково привело нас к обмирщению, к утрате самобытности. Мы стали «средними европейцами», мы потеряли братские отношения.

«Враги ли мы с греками? Нет, конечно», — говорил монах Климент (Леонтьев). Враг наш диавол, он нас разделяет, он сеет вражду, а мы по своей немощи человеческой часто его слушаемся.

За последние годы видно заметное сближение в возвращении к общей нам православной идее. Греки, несмотря на то, что у них предостаточно своих святых, как древних, так и новых, почитают и русских. Особенно любят они преподобных Серафима Саровского, Силуана Афонского. С последним даже связывают надежды на возрождение у себя Православия.

В России переводятся и быстро распространяются жизнеописания старцев Афона и подвизавшихся в других местах Греции. Кажется, нет в России такого православного христианина, который бы не знал старца Паисия Свято-горца. Любят русские своего соотечественника старца Иеронима, столь много потрудившегося на Востоке для чести русского имени, о котором говорят, что светильник этот хоть и горел на Афоне, но светом своим озарял и свою отчизну[113].

Ждут греки исполнения древнего пророчества об освобождении русской армией Царь-града от турок, о возвращении им древних святынь и в знак благодарности по братской любви они теперь уже готовы возвратить русским их святыню на Афоне — Андреевский и Ильинский скиты.

Время вражды, время разделения прошло. Так и монах Климент (Леонтьев) в свое время уже заботился об «укреплении Православной Церкви», потому что «последние времена по всем признакам близки» и «надо готовить паству для последней борьбы»[114].

Примечания

1

Антоний, архиеп. Искренняя душа // Памяти Константина Николаевича Леонтьева. СПб., 1911. С. 317–318.