Илья Голенищев-Кутузов - Благодарю, за всё благодарю: Собрание стихотворений Страница 18

ПАМЯТИ МАЧАДО

Ты скажешь – Мачадо нет.Смахни слезу с ресниц:Испании жив поэт.В блеске ночных зарниц,В сияньи летних гор,В плеске вечных вод.Он дышит, и жив его взорВ звучаньи его стихов.

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Тютчев

1. Элегия

Заговори со мною –Хоть на пали,Хоть на урду!Давно с тобой, мой друг, мы исчерпалиОбид бурду.

Пусть будет мой язык понятен –Плечо к плечу,И чтобы не было бы белых пятенНа карте чувств.

К чему сравненье:Спутник прилуненныйВ холодной вышине,Я весь с тобой, тобою озаренныйВесной в весне.

2. «Цветок бессмертья принесла ты…»

Цветок бессмертья принесла ты,И эта келья ожила,Как будто нежный гость крылатыйКоснулся моего чела.

Как будто прошлое открылось,Смесив земные времена,И ты во мне пресуществилась,От долгого очнувшись сна.

3. Газель

Горит в чертогах пламенных пророка звезда Зухрэ.К одной тебе стремлюсь по воле рока, моя Зухрэ.Вот минул день, и вечер охлаждает пески пустынь.Ты в водах отражаешься потока, звезда Зухрэ.Я жду тебя – твой свет во мне сияет – у тихих вод,Что пред тобой сокровище пророка, моя Зухрэ!

ДОПОЛНЕНИЕ

ЭПИГРАМММЫ (1929-1969)

ПАРИЖСКИЕ (1929-1932)

ПОДРАЖАНИЕ ДРЕВНИМ

Лоту подобный, воздел Мережковский иссохшие руки,В «Числах» провидя скандал, на Монпарнасе – содом.Гиппиус, рыжий парик разметав по плечам многолетним,Рядом грядет и глядит, щурясь, на бездны в лорнет.С лампой зеленой в руках, опершись на румяных эфебов,Мир Адамович клянет, Новый предчувствуя Град.А повернувшийся вспять к проклятым кафе Монпарнасским,В столб обращен соляной оцупеневший Оцуп.

НА АЛДАНОВА

Недолго пил я из чужих стаканов:Трудом упорным приобрел я свой.Стакан мол мал, но я зовусь Алданов,и «на Пассях» я – Лев Толстой.

НА ИЕРОМОНАХА ШАХОВСКОГО

Ни революция, ни плаха,Ни трус, ни глад, ни судный день,Ни важный сан иеромонахаНи князя Шаликова тень

Не удержали ШаховскогоОт сочинения стихов, –Так схима не спасет СкобцовуОт поэтических грехов.

В подряснике или в хитонеВойдут, ликуя, в Новый Град.Прости им, отче Аполлоне,Зане не знают, что творят.

НА ПЕРЕВОДЧИКА ТХОРЖЕВСКОГО

Ограбив Фица караван,Одним разбойничьим наскокомОн Запад придушил ВостокомИ Фауста просидел диван.

НА БРАКОСОЧЕТАНИЕ ЕКАТЕРИНЫ ТАУБЕР

Не в галилейской – в галльской КаннеВаш совершился тайный брак,Как в самом выспреннем романе –Вдали от сплетен, слухов, врак.

А старый друг от чувств избыткаВам пожелает лишь одно –Чтоб воду брачного напиткаВы претворили бы в вино.

ПОЭТ-ФИЗИОЛОГ

Лозинский Лев – поэт и физиолог,Двойную славу на земле сыскал:Стыдливости сорвав с Природы полог,Морозил крыс и женщин распалял.

АСТРЕ

Пленяй нас роскошью дородной красоты,Пока не станешь елисейской тенью,Пока не превратишься из звезды –В цветок осенний.

БЕЛГРАДСКИЕ (1942-1943)

ГЕРР ФОН ШТЕЙФОН

Ваш предок – Штейфа СоломонОбрезан спереди раввином,Но он прибавил слово «фон»И стал арийским господином.

НА СКОРОДУМА, СПАЛИВШЕГО «ХРИСТА НЕИЗВЕСТНОГО» Д. МЕРЕЖКОВСКОГО

Желая русскую культуру обновитьИ на Парнасе завести острастку,Он Неизвестного Христа велел спалить –Известному надел бы он повязку.

НА ГАЛЬСКОГО

К чему твои помещичьи сноровки,Арийский профиль и кадык:Ты воспитался в беженской столовкеИ к ней привык.

НА НЕМЕЦКОГО ГЕНЕРАЛА ШКУРО

Шкуро, башибузук турецкий,Россию грабил и сжигал.Теперь он генерал немецкий –Предателем разбойник стал.

МОСКОВСКИЕ (1956-1969)

ЭПИТАФИЯ РОМАНУ ХАЗАРИНУ

Слышал – намедни подохРоман Горыныч Хазарин.Что вытворяет в аду?То же, что здесь, на земле:Цербера он оболгал,В ладью нагадил ХаронаИ на Миноса доносАдским властям написал.

НА ЮБИЛЕЙ ПРОФЕССОРА П.Г. БОГАТЫРЕВА

О, не прельщайся юбилеем –Хвалы не требуй и наград,Чтоб, умастив чело елеем,Тебе пинка не дали в зад.

«С мамзель… женой застигнутый Иван…»

С мамзель… женой застигнутый ИванСупруге так сказал, сверкнув державным оком:«Гарем подвластен мне – ИМЛИйский я султан.В штанах и без штанов благословен пророком!»

ЭПИТАФИЯ

Здесь прах ИМЛИйских мудрецов:Щербина, Яша и Перцов.Щербина «негров» обирал –Их стриг, как мериносов.Перцов всю жизнь умильно врал,А Яша – тихо сочинялЭстетику доносов.

ЭПИТАФИЯ А. А. ЗИМИНУ

(после дискуссии о «Слове о полку Игореве»)

Под камнем сим лежат останки Зимина.Его архимандрит и виршеплет Иоиль,Вольтеру помолясь, в Мазоне успокоил,А памятник ему воздвигла Кузьмина.

«О муки творчества Баратовой Марии…»

О муки творчества Баратовой МарииИ рукописей порванных кошмар.Смешалось всё: и стили, и стихии,Украйна, битники, Антарктика, Гончар.

ЭПИТАФИЯ САМОМУ СЕБЕ

Всю свою жизнь он мечтал о покорной и кроткой Гризельде,Но укрощать ему рок женщин строптивых судил.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ВЯЧ. ИВАНОВ

ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ «ПАМЯТЬ»

Благожелательное напутствие старого поэта молодому (ведь в нынешней быстрой смене литературных поколений Гумилев, наша погибшая великая надежда, годился бы ему чуть не в отцы, а пишущий эти строки, почитай, в деды, будь мы только друг другу родней, а не просто земляками по баснословному краю, по тридевятому царству Жар-Птицы и Серого Волка, откуда все трое родом) – это сердечное напутствие, про­возглашая перед людьми веру старика в молодую силу, отнюдь не указывает, однако, на теснейшую, непосредственную связь художественного преемства. Во избежание недоразумений полезным кажется мне предупредить, что Илья Николаевич Голенищев-Кутузов вовсе не мой ученик (как не был моим учеником и покойный Валериан Бородаевский, чей самобытный дар я отметил и пытался определить в предисловии к его первому сборнику, – что, кстати сказать, немало повредило ему на журнальной бирже поэтических ценностей, королем которой в то время был мой друг и антагонист Валерий Брюсов). Итак, мы не связаны друг с другом взаимною порукой и не отвечаем: я – за недовершенность того или другого из этих первых и сильных созданий художника, по своему складу взыскательного и строгого, но еще не довольно опытного, он – за грехи моего личного мастерства и наставничества. Мало того: мой мнительный слух не улавливает в этих стихах, к великому облегчению моей совести, и косвенных улик моего общего литературного влияния. Вообще же с преданием – как ветхим, так и свежим – молодой поэт весело и открыто дружит, что и естественно, потому что современная русская поэзия, подобно эллинству предхристианской поры, выработала общий гостеприимный язык. И не уменьшает его самостоятельности, напротив, ярче ее обнаруживает и увереннее утверждает свободная многоотзывчивость его музыки, преломляющей в себе, по внутреннему своему закону, звуковой строй не только заветных песен нашего Баянова века, но и «былин сего времени». Внушений Блока, впрочем, на редкость мало, несмотря на романтическую стихию изучаемой лирики. Если уж допытываться, чьи песни глубже всего запали нашему поэту в душу, чтобы процвесть из нее своеобразными цветами, я назвал бы не Тютчева и Баратынского, глаголы которых звучат в ней как дальний колокол, ни даже Пушкина, его пленившего белым стихом своих раздумий, но Лермонтова, а из новейших поэтов того же Гумилева, связанного в свою очередь с Лермонтовым глубокою и таинственною связью.