Избранные труды по теории искусства в 2 томах. Том. 1 - Василий Васильевич Кандинский Страница 18

Slevogt среди многих произведений выставил здесь и портрет А.П. Павловой. Говорят, она не похожа. Это бы еще не беда, — дело в том, что не только портрет петербургской prima-балерины, но и столь многое в этом зале и на живопись не похоже. А это уж совсем грустно.

* * *

Наш «весенний» Сецессион[121] — пробный камень молодых сил. И за холстами этих молодых мне чудятся злорадные лица наших «знаменитых»: не дойти молодым до их Олимпа, не рассесться им на удобных, всячески золоченных седалищах в толстых клубах фимиама!

Плохи молодые, так плохи, что при некоторой строгости не быть бы и трети их в залах Сецессиона, да не быть бы и весеннему Сецессиону. Какое щемящее сердце бессилие. Нужно совсем не любить искусства, нужно быть до безнадежности ослепленным жалким вниманием к своему «Я», чтобы спокойно выносить такое зрелище. И как хватает сердца не только смотреть на эти мозглявые холсты, но еще и официально одобрять их и заниматься их вешанием? Висят они, впрочем, как попало, распределенные, может быть, по величине рам, словно брошенные на стену безучастной, холодной рукой.

Большие корифеи отсутствуют; средние (второй генерации) попадаются редко. И слава Богу, потому что следить за их декадансом мало радости. Те, от кого будто бы можно было ожидать чего-нибудь лет десять назад — правда, не чего-нибудь большого, а хотя бы любви и некоторого таланта, — гибнут на глазах. Нет даже былого мюнхенского треска в технике, былых мюнхенских веселостей и шалостей кисти. Слабое мерцание... Коптящая, чадящая лампочка при последнем издыхании... И в то же время — разложение.

Живописью мюнхенцы никогда не владели, да, кажется, по наивности своей и не подозревали о ее существовании. Но было жадное стремление к изучению органического рисунка. Именно рисуночная форма во всех ее видах служила руководящим принципом школ (за исключением, конечно, рисовальных классов академии, где искалась только либо гладкость в технике, либо протоколирование морщин и всяких шишек, наростов и случайных пятен в лице и теле) и была мерилом художественности произведения в глазах либеральных жюри. Стоит вспомнить все влияние Stuck'a, поклонника «переливания формы в форму», по которым ручейками сбегают световые сплетенности! Или же — Habermann'a[122] с его спирально винтящимися округлостями щек, рук, носов. Или же, наконец, покойного Lenbach'a, упорно следившего за анатомическою построенностью асимметрий. И может быть, и нынче на живых, занимательных и страстных лекциях профессора Mollier[123] в «Анатомии» (где демонстрировалась, напр., специальная модель с сильно развитым портняжным мускулом), быть может, и нынче там так же унизаны скамьи, заполнены проходы, облеплены стены жадными юными слушателями? В какое решето проваливаются все эти усилия? До мысли, что «неумение» рисовать есть атрибут «модерности», наша молодежь еще не дошла, и там, где ей удается поймать хоть какую-нибудь органическую форму, она ей спуску не дает и победно выводит за ушко да на солнышко. А если эти случайно уловленные формы никак не хотят связаться в одно целое и сыпятся во все стороны, то это по неопытности! Но необыкновенно странно и прямо изумительно видеть, как опытный и зрелый пейзажист «строит» мост, по которому нельзя ни проехать, ни пройти, который врылся носом в землю и к которому ведет дорога, делающая тройное сальто-мортале в воздухе...

Чудится какая-то большая старая машина, десятки лет фабриковавшая холсты с гусями, цветами, телятами, дамами, лугами, охотниками, которую не пощадил зуб времени, которая утратила точность и то и дело дает маху.

Как бы не надеясь ни на эту бедную молодость, ни на свои силы или, напротив, гордо подставляя грудь ударам конкуренции, правление Сецессиона решилось в этом году на крупный шаг: к участию в летней международной выставке[124] (с половины мая по октябрь включительно) приглашены все члены берлинского Сецессиона («мир снова заключен!») и все русские художники, участвовавшие прошлым летом в Glaspalast'e и усердно одобренные нашим официальнейшим критиком, бароном Ostini!..[125] Итак, вероятно, мы снова увидим не только Репина, Нестерова, А. Васнецова и т. д., и т. д., но и Зарубина, и Столицу, и, быть может, даже Кондратенко[126], которого коллекция колоссальных картин была только что выставлена в... Аугсбурге. По-видимому, даже чины канцелярии Сецессиона очень одобрительно относятся к русскому искусству.

Надо же подготовиться к лету, которое будет богато разными событиями и привлечет несметные толпы и немецких, и иноземных приезжих. Эти события будут, конечно, разного сорта. Начиная от «выставки Востока», в огромных помещениях «Большой Мюнхенской Выставки» (на Theresienhöhe), которая непременно будет исключительно богатой и интересной, и кончая исключительно неинтересными и всемирно знаменитыми народными представлениями Страстей Господних в деревне Oberammergau, куда будут из Мюнхена даже по воздуху летать. Между этими крайними пунктами распределяются всевозможные предприятия: большая выставка безжюрийных (с мая — все лето), музыкальные торжества в память Шумана (май — «Большая выставка»), «недели» Вагнера, Моцарта, Р. Штрауса (Prinz-Regententheater), конечно, Сецессион, Glaspalast, Мюнхенский Художественный театр (на «Большой Выставке»), всевозможные выставки в частных салонах, среди которых, вероятно, первое место займет все та же коллекция в 40 вещей Manet (путешествующая из Берлина через Мюнхен в Нью-Йорк, Лондон и Париж) и — не последнее — сентябрьская выставка (в той же галерее Thannhauser'a) «Нового Художественного Общества»[127], на которой в первый раз должны быть представлены общей картиной французские, русские, немецкие, швейцарские самые молодые и (проникнутые общим духом) течения в искусстве. Эта последняя выставка отправится затем, так же как и первая, по Германии на всю зиму и весну 1911 года.

Вопрос о необходимости, ненужности, о зловредных влияниях жюри или его упразднении продолжает занимать художников. И не только их. В консервативной и клерикальной («черной») прессе возникает опасение, что безжюрийность может еще шире открыть ворота... безнравственности («Ах, кто до кого, а я до Параски!»). И с радостью и торжеством цитируются слова из речи проф. Мюнхенского университета и «главного медицины советника» von Gruber'a: «Ни искусство, ни литература не являются для нации безусловно необходимыми, но безусловно необходима здоровая молодежь! Вся совокупность всех взятых вместе художественных произведений не представляет такой важности, как здоровье нашей молодежи. Буря, которая уничтожила бы все самое высокое и самое благородное, что когда бы то ни было создано было искусством, во всяком случае была бы желательнее, чем гибель в болотах декадентства!..» Вот какую муть каракатицы может напустить истинно позитивный медицинсоветник! «Пока, — пишет по этому поводу один мюнхенский художник, — немецкие профессора будут в