Сборник статей - Роль музеев в информационном обеспечении исторической науки Страница 19

И еще раз подчеркну, что дело здесь не только в уточнении моей позиции, но и в происходящих на наших глазах трансформациях. Наиболее зримое подтверждение таких трансформаций – ряд крупных выставочных проектов, например проект «Моя история», в рамках которого была организована выставка-инсталляция «Династия Романовых» [Проект «Моя история», 2013–2015].

Выделим две проблемы: 1) музейного предмета как исторического источника в системе информационных ресурсов исторической науки, 2) соотношения и взаимодействия «музейной истории» и «истории историков». Во втором случае, ввиду явственно ощущаемой ограниченности дискурсивных возможностей, я вынуждена использовать кавычки. Поясню, что под «музейной историей» я подразумеваю все виды работ музея по изучению и позиционированию аккумулированных в музее исторических источников – музейных предметов, особенно неписьменных – вещественных и изобразительных. А под «историей историков» я, очевидным образом, подразумеваю традиционное историческое знание, получаемое историками преимущественно из письменных исторических источников и позиционируемое в письменной (печатной) форме. Здесь важно подчеркнуть, что место работы такого «традиционного» историка не имеет значения: это может быть сотрудник института системы Академии наук или преподаватель университета, а может быть и сотрудник музея.

Рассмотрим каждую из проблем в двух системах координат – по вертикали и по горизонтали. По вертикали – надо попытаться уловить трансформации социокультурной ситуации, определяющие изменение социального запроса к историческому знанию и соответственно модификацию взаимоотношений между «музейной историей» и «историей историков», и ситуации теоретико-познавательной, влияющей на место изобразительных и вещественных исторических источников – музейных предметов в системе информационных ресурсов исторической науки. По горизонтали – необходимо выявить структуру современного исторического знания, как минимум в той мере, которая позволит рассмотреть вторую из заявленных проблем – соотношение «музейной истории» и «истории историков».

Социокультурная ситуация: от модерна – через постмодерн – к постпостмодерну, или закон отрицания отрицания. В рамках настоящей статьи я не буду подробно останавливаться на характеристике социокультурной ситуации (тем более что не раз это делала в предыдущих работах), ограничусь только одним аспектом, непосредственно выводящим нас на изменение теоретико-познавательной ситуации и структуры исторического знания.

Переход от модерна к постмодерну на рубеже второй-третьей трети XX в. (в качестве реперной точки здесь выступает 1968 г.) может расцениваться как «конец истории» (по определению Ф. Фукуямы), т. е. конец мегацикла существования человечества, характеризующегося историческим типом социальной памяти, которой присущ письменный механизм фиксации. Ситуация постмодерна оказалась не очень длительной, но на ее протяжении отчетливо проявились две интересующие нас в контексте «музейной истории» тенденции: 1) кризис исторического метанарратива, своеобразно подытоживающий кризис линейной модели истории, столь соответствующей письменной форме ее репрезентации, 2) потребность расширения источниковой базы исторической науки за счет источников иных типов, нежели письменные, соответствующие письменному механизму фиксации социальной памяти исторического типа [подробнее см.: Источниковедение, 2015. С. 105–109].

Переход от постмодерна к постпостмодерну в начале XXI в. усилил вторую тенденцию. Что касается нарратива, то все более явственно обнаруживается стремление к ренарративизации, происходит своего рода отрицание отрицания. Природу ренарративизации мы здесь обсуждать не будем, но отметим, что одним из факторов этого процесса является имманентно присущий социуму постпостмодерна манипуляционный характер.

Теоретико-познавательная ситуация: расширение источниковой базы исторической науки. Трансформации исторической науки с конца XIX до начала XXI в. принято описывать через понятие поворот – социологический, психологический, антропологический, лингвистический и т. д. Каждый такой поворот вел к нарастанию междисциплинарных взаимодействий исторической науки и, как следствие, – к необходимости расширения ее источниковой основы. На рубеже XX–XXI вв. происходят визуальный и вещный / вещественный (он в меньшей степени акцентирован исследователями) повороты в историческом знании [подробнее см.: Гайдук, 2014; Мазур, 2010–2015], что, по-видимому, обусловлено новой визуализацией культуры при развитии компьютерных коммуникаций и особенно формированием виртуальной реальности / реальностей. Естественно, что внимание к визуальным и вещественным историческим источникам влечет за собой внимание исторической науки к музейному предмету в качестве исторического источника.

Но здесь историки сталкиваются с весьма серьезной проблемой – неразработанностью археографии музейного предмета, т. е. методов его публикации (и вообще введения в научный оборот). Археография музейного предмета – это фактически место встречи хранящихся в музеях вещественных и изобразительных источников с исторической наукой, это способ включения музейных предметов в комплекс информационных ресурсов исторического познания. На это я обращала внимание в докладе 2011 г. Для поиска путей решения этой проблемы в 2012 г. была проведена конференция по археографии музейного предмета, однако она в большей мере выявила неудовлетворительный уровень разработки этой области археографии [Археография музейного предмета, 2012], чем способствовала решению проблем. И каких-то подвижек в этой области пока не видно.

Теоретико-познавательная ситуация: от кризиса метанарратива к ренарративизации. Проблема репрезентации. В ситуации постмодерна наложились друг на друга две тенденции: с социокультурной точки зрения – кризис доверия к историческому метанарративу [Лиотар, 1998. С. 10], с теоретико-познавательной точки зрения – проблематизация нарратива, его познавательной ценности. Ф. Анкерсмит, отмечая успехи теории исторического познания, достигнутые в середине XX в. на методологической основе аналитической философии, сформулировал проблему нарратива наиболее отчетливо: «…проблема, касающаяся того, как историк с помощью повествования [выделено автором. – М. Р.] интерпретирует результаты исторического исследования, была почти полностью оставлена без внимания. Это упущение кажется тем более серьезным, что именно в этом, скорее всего, и заключается сущность исторического знания: в историографии ценность исторического сочинения определяется не столько фактами, открытыми в нем, сколько нарративной интерпретацией этих фактов» [Анкерсмит, 2003. С. 13].

Труды Ф. Анкерсмита и других историков по проблеме нарратива утвердили в научном сообществе мысль о невозможности его верификации и, как следствие, породили весьма скептическое отношение к его познавательным возможностям.

Однако на излете постмодерна ситуация начала меняться. Ал. Мегилл отмечает: «…в последние тридцать лет, или около того [работа опубликована в 2007 г. – М. Р.], так много голосов было поднято в пользу ренарративизации многих областей исследования для придания им нравственной цели, здравого смысла, маргинальных голосов, независимой рациональности, демократических идеалов и пр.» [Мегилл, 2007. С. 175].

В то же время Ф. Анкерсмит, поставивший в работе 1983 г. проблему нарратива и исследовавший нарративную логику, продолжив разработку этой проблематики, пришел к отказу от понятия «нарратив», предложив заменить его более приемлемым для научного исторического познания понятием репрезентации: «Наконец, о нарративизме. Его использование в философии истории достойно сожаления. Например, нарративизм имеет тенденцию редуцировать историческую репрезентацию к рассказыванию историй, где, как и в случае с вымыслом, не существует требование репрезентационной адекватности. Рассказывая свою историю, романист обладает некоторой свободой, которая отсутствует, когда историки пытаются отдать должное прошлому, „каким оно было на самом деле“ ‹…›. Именно поэтому мы должны отказаться от понятия „нарративизм“ в пользу „репрезентации“. Последняя предполагает, что взаимодействие между репрезентированным и репрезентацией есть наш путеводитель и компас в поисках исторической Истины» [Анкерсмит, 2009. С. 15].

Не ставя перед собой цели сколь-либо подробно проанализировать понятия «нарратив» и «репрезентация», а также их соотношение, приведу лишь одно наблюдение Ф. Анкерсмита: «В отличие от словаря описания и объяснения, словарь репрезентации способен принять во внимание не только детали прошлого, но также и способ, которым эти детали были объединены в границах всей тотальности исторического нарратива» [Там же. С. 177]. На мой взгляд, именно эта особенность репрезентации делает ее релевантной для описания музейной экспозиции как результата исследовательской работы историка-музейщика.