Анатолий Иванов - ЦИВИЛИЗАЦИЯ МАДОННЫ Страница 19

Гейне не нашел для Гете лучшего комплимента, чем назвать его «Спинозой поэзии». Но этот комплимент вроде того жернова, о котором сказано «да обвесится на вые его, и да потонет в пучине морстей». Сравнение со Спинозой способно утопить кого угодно, даже Гете.

Сам Гете, впрочем, против такого сравнения не возражал. Для него Спиноза был отнюдь не жернов, а спасительный костыль, без которого Гете просто не мог ковылять по жизни. Гетевский Фауст жаловался, что в его груди живут две души, но эту жалобу вложил ему в уста сам автор, человек смешанного расового происхождения, в котором слились две крови, вследствие чего и образовалось две души. Отсюда душевная неуравновешенность и потребность в искусственной опоре, сиречь в костыле.

Т. Манн писал в статье «Гете как представитель бюргерской эпохи»: «Многие современники, встречавшиеся с поэтом, свидетельствуют о том стихийном, темном, злобном и прямо-таки дьявольски смущающем, что исходило от его существа. Сотни раз отмечались его горечь и насмешливость, его софистический дух противоречия». Говорили, что «из одного глаза глядит у него ангел, из другого — дьявол». Т. Манн связывает «черты глубокой скорби и угрюмости, неизбывной безрадостности» с «безверием и индифферентностью» Гете, хотя правильней связывать их с наследственностью, как это делает Э. Людвиг: «Свет и тьма в его темпераменте …унаследованы им от родителей». «Скептицизм, страстность и честолюбие он получил от отца (в котором Э. Людвиг подчеркивал патологические черты), веселость, общительность и фантазию — от матери». Поэтому «ни один из гетевских образов не есть Гете. Он всегда воплощал себя в двух противоположных образах, иногда даже в женских».

Веничка Ерофеев очень искусно обыграл тот момент, что Гете не застрелился сам, а заставил застрелиться вместо себя своего героя Вертера. Сам же Гете, по свидетельству Эккермана, «нашел самого себя и, одновременно, наилучшую опору» в Спинозе. Гете писал об «Этике» Спинозы: «Я нашел в этой книге успокоение для моих страстей… Все уравнивающий покой Спинозы стоял в таком противоречии с моими бурными стремлениями, его математический метод был такою противоположностью моему поэтическому творчеству!»

Но кладбищенский покой «философии» Спинозы находился в противоречии не только с бурными стремлениями Гете, но и с жизнью вообще. Современный французский философ Пьер Шассар в своей работе «Отрицательная мораль от Сократа до Бергсона» дает определение того, что есть отрицательная мораль. Это «всякая мораль, которая обесценивает жизнь, тело, волю, самоутверждение, т. е. всякая мораль ослабления, отречения, раболепия перед Иным, всякая мораль, которая, начиная с Сократа, преследует цель растворения личности во Вселенском, в безмерном Бытии или Небытии, в сверхчувственном сверхмире, в обитающем вне мира Боге, во внеземном или вселенском Единстве, в Ничто, в человечестве или любой другой, столь же пустой фикции». В числе проповедников отрицательной морали у Шассара фигурирует и Спиноза, мораль которого это «раболепие и уничтожение личности». «При безраздельном пантеистическом господстве Бога-природы, когда творения не существуют реально сами по себе, спинозистская мораль остается отрицательной моралью Иного и Трансцендентного».

Самое смешное, что этика Спинозы притянута к его философии буквально за уши, на что обращал внимание еще Шопенгауэр, который отмечал, что этика Спинозы «совершенно не вытекает из сущности его учения, а напротив… приделана к ней лишь посредством слабых и очевидных софизмов». Шопенгауэр считал немыслимой математически последовательную, строго научную философию; он утверждал, что нельзя никакой философии вывести «ex firmis principiis», как того желал Спиноза.

Однако, мы слишком отдалились от основной темы, — это всё Спиноза виноват. Да и Гете нас интересует лишь постольку поскольку, притом не его философский балласт, а его творчество. А творчество Гете это, прежде всего, «Фауст».

Вечная женственность

Гете уверял, будто в этом произведении нет идеи. На самом деле она есть, притом довольно вредная, но подробный анализ «Фауста» дан у меня в другом месте, в работе «Князь мира сего». Здесь же я хотел бы выделить лишь два момента.

Как известно, «Фауст» кончается песней в исполнении «мистического хора», который выскакивает на сцену совершенно неожиданно, как Христос в финале «Двенадцати» Блока, и содержание песни вроде бы никак не связано со всем предыдущим текстом. Вот эти знаменитые строки в переводе Б. Пастернака:

Все быстротечное — символ, сравненье;Цель бесконечная здесь — в достиженье;Здесь — заповедность истины всей.Вечная женственность тянет нас к ней.

Смысл этих строк очень важен, искажение его поэтической отсебятиной — недопустимая роскошь для переводчика. Поэтому придется танцевать от подстрочника: «Все преходящее — лишь некое подобие; несовершенное становится здесь событием; то, что здесь делается, не поддается описанию. Вечно женственное влечет нас ввысь».

«Где же тут сказано «пятьдесят»? — спросил бы Мисаил. Ни о какой «истине», тем более обо «всей» нет и речи. Так к кому «к ней» тянет нас «вечная женственность»?

Первую строку давно уже переделал на свой лад Ницше, который сказал: «Все непреходящее есть лишь некое подобие». Такую оценку он давал любым метафизическим абстракциям. Гете имел в виду подобие прообразам вещей и существ, — эту идею он заимствовал у Платона. Мефистофель советует Фаусту (часть 2, акт 1) перенестись «из мира форм рожденных в мир их прообразов». Рожденные формы — лишь некое их подобие, можно даже сказать, жалкое подобие, а вовсе не «символ». Гете не случайно употребил здесь слово «Gleichnis», а не «Sinnbild». Последнее, обозначающее «символ», можно буквально перевести как «изображение, содержащее определенный смысл».

Вся песня «мистического хора» это сетование на несовершенство нашего мира и на невозможность понять причины этого несовершенства. Грустная песня, хотя ее и можно петь на веселенький мотивчик: «Сердце красавицы склонно к измене».

Единственный луч света в этом темной царстве — Вечно-женственное начало, которое никуда нас не «тянет» (здесь, наоборот, буквализм неуместен), а «возвышает». Но эти последние слова «Фауста» — лишь некий лозунг, внезапно выдвигаемый без связи с контекстом. Кого у Гете возвысило «Вечно-женственное начало»? Фауста, что ли? Может быть, Мефистофеля?

Андрей Белый пытался обнаружить эту связь с контекстом в своей обычной сумбурно-многословной манере. Выглядит это примерно так: «Фауст — абстрактный максималист до первой сцены». Когда он встречает Гретхен, он, «не понимая видения, поступает с Видением как Дон-Жуан. Мефистофель — Рассудок мешает понять: Гретхен есть Беатриче, его проводница к голосу Жизни».

«На земле Фауст Гретхен не понял и не сумел в ней увидеть соединенье Вечного с временным; разрезал в ней Вечное линией времени: убил Гретхен. Убийство-самоубийство вместе со всеми следствиями — содержание двух частей «Фауста» и описание пути к конкретному максимализму; из «кукольного своего состояния» Фауст вылетает «яркой бабочкой духа».

«Искание пересечения Вечного с временным, точка слияния Вечного с временным, стремление охватить время Вечным — конкретные поиски молодых символистов начала столетия: символ их символов — акт воплощенья Виденья, ведущего к созерцанию Той, которая есть Mater-Gloriosa. Таков образ Музы у Блока; кончается «Фауст» им; им открывается Блок».

М-да, «то ли девушка, то ли видение», как поют на современной эстраде. Мы уже говорили о том, до чего довели несчастную «Музу» подобными философствованиями Блок, Белый и иже с ними. Самое смешное, что, разглагольствуя о «слиянии Вечного с временным», они из-за своих ложных философских посылок сами были неспособны допустить возможность такого слияния, потому что все у них двоилось и слиться в одно не могло.

Ключ к разгадке «Вечно-женственного» — в той же сцене, где говорится о «прообразах». Перед Фаустом предстает видение, которое Мефистофель комментирует так: «Богини высятся в обособлении от мира, и пространства, и времён… То — Матери. Их мир — незнаем, Нехожен, девственен, недосягаем, желаньям недоступен». «Прообразы» Мефистофель называет «следами существований прекращенных» и заключает:

«Так вечный смысл стремится к вечной смене

От воплощенья к перевоплощенью».

Фауст, обращаясь к Матерям, показывает, что он понял урок:

«…в вышине Порхают жизни реющие тени, Всегда без жизни, и всегда в движенье. Все, что прошло, стекается сюда Все бывшее желает быть всегда. Вы эти семена задатков голых Разбрасываете по сторонам Во все концы пространств, всем временам…»Значение виденного Фаустом подтверждает и Гомункул:«Кто к Матерям дерзнул забраться, тому уж нечего бояться И трудностей на свете нет».

Миф о Матерях Гете нашел у Плутарха, а именно в жизнеописании Марцелла, где рассказывается о том, что на Сицилии есть город Энгий, небольшой, но очень древний, прославленный чудесным явлением богинь, называемых «Матери». Тамошний храм, по преданию, воздвигли критяне. О том, что Крит был центром почитания женских божеств, ранее уже говорилось.