Петр Гуляр - Забытое королевство Страница 2

Наш багаж перенесли в древний автобус, и я отправился со всем этим грузом в Чэнду. Неприятностей и поломок по дороге было такое множество, что Чэнду я увидел только спустя две с лишним недели. На пару дней я задержался в Чункине, чтобы оформить документ, назначавший меня комендантом складов в Кандине, столице Сикана. В Чэнду я пересел на попутный миссионерский грузовик, направлявшийся в Яань — город, где кончалась автомобильная дорога на Сикан. В ночной темноте грузовик провалился сквозь прогнивший мост, влетев на него на полной скорости. Меня выбросило из машины; приземлился я на голову, по невероятной удаче не сломав шею, хотя головные боли мучили меня еще несколько месяцев. Покинув Яань, мы еще восемь дней шли пешком через устрашающие ущелья Сиканских гор.

Два года, которые я провел в Кандине, или, как его называли в прежние времена, Дацзяньлу, оказались в целом несчастливыми, хотя поездки в отдаленные уголки провинции не обошлись без приятных приключений и забавных моментов. Руководство свежесозданной Сиканской провинции было, без всякого сомнения, наиболее прогнившим во всем Китае; к тому же оно пользовалось фактической независимостью от Чункина. О том, как местные чиновники мешали мне работать и стремились поставить меня в дурацкое положение, можно было бы написать целую книгу. Меня обвиняли сперва в сотрудничестве с японской разведкой, затем в шпионаже для Сталина, затем — для Гитлера; в конечном итоге меня объявили тайным правительственным инспектором. Несколько раз от меня пытались избавиться, но каким-то чудом мне каждый раз удавалось спастись. Наконец меня поместили под домашний арест. К счастью, доктор Кун, министр финансов и президент «Китайских индустриальных кооперативов», вмешался в дела напрямую, прислав телеграмму и затребовав меня обратно в Чункин. Несмотря на досаду, я вынужден был признать, что пережитый неприятный опыт позволил мне во всех подробностях изучить внутреннее устройство китайской бюрократии в ее наихудшем изводе. В Чункин я вернулся уже не желторотым и неопытным простаком-иностранцем, полным идеалистических чаяний, но настоящим китайским чиновником, чьи знания позволяют ему бороться с любыми махинациями мошенников, которыми так и кишели государственные органы. Среди чиновников Сикана у меня были и друзья, которые — конечно же с глазу на глаз — делились со мной весьма полезными сведениями о хитросплетениях административных интриг.

На приеме у доктора Куна в Чункине я рассказал ему правду. Я знал, что это выведет его из себя; так и случилось. У китайских правительственных чиновников не принято было ставить вышестоящих лиц в неловкое положение, вовлекая их в решение своих проблем. Чтобы спастись от начальственного гнева, требовалось, как в пословице, стать мудрым, точно змея. Другими словами, от чиновника ждали, что он проявит смекалку и перехитрит остальных хитрецов. В глазах доктора Куна я вел себя как очередной глупый европеец, из-за которого трения между могущественной администрацией провинции Сикан и слабым правительством только усиливались — чего последнее старалось всеми силами избежать в эти непростые для страны времена.

— Я хотел бы поработать в Лицзяне, — робко прибавил я в конце приема: хотя я никогда прежде там не бывал, я достаточно слышал о тех местах и надеялся, что мне там понравится. Мой благодетель бросил на меня свирепый взгляд сквозь стекла очков.

— Кто из нас решает, где тебе работать — ты или я? Поедешь туда, куда я скажу!

Отчего-то я не мог избавиться от ощущения, что под напускной строгостью доктора Куна скрывалась доброта. Меня временно приставили к головной конторе «Кооперативов» в Колошане, прелестном курортном городке примерно в тридцати километрах от Чункина — повсеместные бомбардировки обходили его стороной. Наконец я получил приказ переместиться в юньнаньскую штаб-квартиру компании, расположенную в Куньмине. Это был хороший знак: в Куньмине царила намного более приятная атмосфера, чем в Колошане, где плелись бесконечные интриги.

В Юньнани жизнь текла относительно размеренно — контора располагалась в прекрасном храме в двадцати пяти километрах от Куньмина, поблизости от озера Куньмин. Однажды меня послали разведать обстановку в Паошане и Тэнъюэ. Не предупредив никого ни словом, я поехал кружным путем с заездом в Лицзян и сразу же понял, что кооперативы следовало бы развивать именно там, а не в Паошане или Тэнъюэ, где не было ни стройматериалов, ни рабочих, — оба этих города служили прежде всего перевалочными пунктами для армии и грузовых перевозок. Отразив свои наблюдения в рапорте, я предложил центральному штабу компании послать меня в Лицзян. Мое предложение было встречено сухим отказом. Не принесла результатов и вторая деликатная попытка.

И тут — вопреки всем ожиданиям — это случилось. Пришел приказ от доктора Куна, согласно которому я назначался комендантом складов в Лицзяне. Меня поспешно и без каких-либо церемоний собрали в путь. Денег мне выдали совсем немного, бумаги не дали вовсе; я даже не получил положенной в таких случаях печати. Кроме того, со мной не отрядили никаких сопровождающих. После того, что произошло в Сикане, эти признаки показались мне зловещими. Все выглядело так, будто меня отправляли не столько в командировку, сколько в ссылку. Обычно отъезд новых комендантов в провинциальные города сопровождался изрядной суетой — для них готовились запасы гербовой писчей бумаги, выделялись денежные фонды, а в сопровождение назначались опытные секретари. Я готов был поручиться, что кто-то из начальства просто решил от меня избавиться. Единственным человеком, которому было позволено сопровождать меня на новый пост, оказался мой старый повар Лао Вон, но секретаря он заменить никак не мог.

Позднее я выяснил, что среди китайцев на пост в Ли-цзяне претендентов не нашлось. Причин тому, что они не хотели туда ехать, было множество. Места эти были слишком отдаленными — они воспринимались как нечто за пределами Китая, «внешняя тьма», ничейная земля, затерянная среди варварских племен, даже не говоривших по-китайски. С едой, судя по рассказам путешественников, там — по меркам утонченных китайцев — творилось нечто невозможное. Местные жители питались продуктами, которые в Китае считались фактически несъедобными: бараниной, говядиной, кислой капустой, ячьим маслом и сыром. Хуже того, всю пищу готовили на ячьем масле. Множество китайцев, служивших в Лицзяне, были заколоты ножом или убиты иным образом, и ходить по улицам, переполненным жестокими, звероподобными дикарями с ножами и кинжалами у пояса, готовыми пустить их в ход в любой момент, было опасно. Отчего бы не послать туда сумасшедшего иностранца? Выживет — хорошо; не выживет — сам виноват: зачем он туда просился? Были и другие, более тонкие соображения. Мой непосредственный начальник меня недолюбливал. Сместить меня с поста безо всякой причины он не мог — это выглядело бы как тонко завуалированное оскорбление в адрес доктора Куна. Ни к чему было действовать так грубо. Но если послать меня в Лицзян одного, не приставив ко мне никого, кто мог бы помочь мне и направить меня, и почти не дав мне денег, многого ли я смогу добиться в этой странной, негостеприимной и опасной стороне? Скорее всего, я буду напуган до потери чувств и через месяц-два с радостью вернусь обратно, униженно признавая свое поражение и умоляя приютить меня в мирной и безопасной штаб-квартире фирмы. Но к тому времени судьба моя будет решена: сперва неудача в Сикане, а теперь и в Лицзяне!

И тем не менее меня охватило радостное возбуждение, поскольку я давно хотел попасть в Лицзян и знал, что смогу добиться успеха в своей работе, невзирая на все, что обо мне говорили или думали. Вооруженный некоторым опытом, я также твердо вознамерился пользоваться всеми принципами и советами, впитанными мной за долгое время проживания в великом даосском монастыре у Западного озера. Я стал одним из немногих задержавшихся в Китае иностранцев, пытавшихся руководить деятельностью «Китайских индустриальных кооперативов» на периферии. Остальные либо уехали по собственной доброй воле, либо вынуждены были бросить работу в результате интриг. Это были честные идеалисты, энергичные люди, искренне преданные своему делу. Все они хорошо говорили по-китайски, однако в недостаточной степени постигли сущность китайского характера и не смогли приспособить к нему свои методы работы. Поначалу их энергичный подход вызывал у китайцев, заинтересованных в кооперации, немалый энтузиазм, но прочие особенности их поведения вскоре сводили этот энтузиазм на нет. Они не чувствовали моментов, когда следовало не надавить, а притормозить, не говорить, а помолчать. Вместо того чтобы ловко обходить те или иные препятствия, они шли напролом, что приводило к серьезнейшей «потере лица» как среди их друзей, так и среди врагов — чего в Китае следует избегать любой ценой, если не желаешь вызвать в свой адрес безрассудную, неудержимую, разрушительную ненависть. Но больше всего им мешало отсутствие интуитивной способности отделять зерна от плевел в отношениях с китайцами самых разных социальных слоев. Иностранцу, не обладающему таким шестым чувством, в Китае приходилось туго. Жизнь и взаимоотношения между людьми в этой стране устроены совсем не так, как кажется на первый взгляд. Успеха добьется только тот, кто сможет разгадать тайный смысл тамошней жизни и присущих ей взаимоотношений.