P. Фрумкина - Психолингвистика Страница 2

Мама говорит Маше, которой исполнилось полтора года: "Принеси мячик". Приносит. "Маша, скажи: мячик". — Кн! — "Маша, скажи: чашка". — Кн! Свое упрямое кн Маша произносит четко. Попробуйте и вы — произнесите разборчиво: кн. Нет, не кын, а кн. Не так уж и просто, не правда ли? Видимо, дело не в том, что кн произнести легче, чем мячик или чашка. Машины родители спрашивают меня: почему — кн? Почему два предмета, никак между собой не связанные, Маша называет одинаково? Пусть бы еще одинаково назывались тарелка и каша! И я не знаю, почему именно кн. Одно безусловно верно: на определенном периоде развития ребенок одним "детским" словом называет не только разные вещи, но и целые ситуации. Так что Машино кн — это вовсе не наше "взрослое" слово, это, скорее, эквивалент "взрослой" фразы. Но важно другое: Маша не удивляется, что у мамы столько своих и разных слов для всего того, что сама Маша называет одинаково. Более того, Маша эти мамины слова понимает. Это значит, что в ее детском сознании уже сложилась сложная цепочка связей между именами вещей и ситуаций и словами. Вещь одна — мячик, а имен у нее может быть несколько. И наоборот — вещей или ситуаций несколько, а имя одно — кн.

Итак, есть цепочка — от слова к его пониманию, смыслу, и обратно — от смысла к слову, к имени. Правила, по которым организованы такие цепочки, — это правила языка. Но наблюдать я могу лишь кончик цепочки — Машино кн в ответ на просьбу назвать мячик. А все прочее я могу лишь реконструировать, наблюдая и экспериментируя.

Реконструкции "мыслей" и структур цепочек — это не более чем правдоподобные гипотезы о том, как устроена связь между словом и мыслью.

Пройдет три года, и мама запишет за Машей вот что: "Эта подкладка трикотажная? А не четырекотажная?" Оказывается, Маша уже умеет — хоть и на свой манер — разлагать слово на части и строить другие слова по аналогичным (!) правилам. Более того: Маша овладела сложным языковым механизмом, который помещает каждую часть слова в некоторый ряд, — иначе как можно было бы подставить на место кусочка три- эквивалентный ему в определенном отношении кусочек четыре-1

Но откуда я знаю, что Маша все это и в самом деле умеет? Например, из многолетних наблюдений и экспериментов тех, кто изучал становление интеллекта и речи ребенка. Но если вы захотите узнать, в каком порядке совершает Маша упомянутые выше действия и всегда ли он один и тот же, то отвечу: мы этого не знаем. И вот почему. Все выводы о Машиных языковых умениях, о степени владения ею правилами языка мы делаем, наблюдая ее речь, речевое поведение.

Речь мы наблюдаем, а о языке умозаключаем. На основе таких умозаключений можно даже создать компьютерную программу, которая будет следовать свойственным детям способам создания новых слов. Например: по аналогии с четырекотажный компьютер будет образовывать слова типа четырескучий (мороз), одноюродный (брат) и тому подобные. Можно сказать, что такая программа — это действующая модель, воплощающая современные представления о том, как устроены мыслительные и языковые умения ребенка определенного возраста. Следует помнить, однако, что такая программа "знает" ровно столько же, сколько ее автор. А поскольку мои знания о языковом механизме, порождающем слово четырекотажный, суть не более чем правдоподобные гипотезы, программа не даст мне ничего нового.

"Языком можно владеть и о языке можно думать, но ни видеть, ни осязать язык нельзя, его нельзя и слышать в прямом значении этого слова" — так писал выдающийся советский лингвист А. А. Реформатский. Мы читаем текст, слышим речь. Наблюдая их, лингвист стремится постичь структуру языка как механизма, порождающего речь. Именно осознание того, что в опыте, в наблюдении непосредственно нам дана речь и только она, а язык следует по ней реконструировать, возвестило начало современного этапа в развитии лингвистики как науки.

Итак, чтобы изучить язык, надо наблюдать речь — особый вид человеческой деятельности. Но ведь говорим мы, чтобы сообщить свои мысли или выразить чувства, оформленные в слова, т. е. тоже прошедшие некую "мыслительную" обработку. Что же надо наблюдать, чтобы изучать мышление? Вот на этот вопрос мы не сможем ответить одним словом.

Рассуждая по аналогии с языком, можно было бы сказать, что нужно изучать те виды деятельности, которые естественно считать проявлением мыслительных процессов. Но разве не все виды деятельности, включая речевую, обусловлены тем, что человек есть существо мыслящее? С одной стороны, едва ли кому–то придет в голову изучать процесс еды или ходьбы с целью понять, как мы думаем. С другой стороны, невозможно, не думая, выучить наизусть стихотворение или набрать по телефону 100, чтобы узнать точное время. Так что же изучать, чтобы изучать именно мышление — не фантазию, не память, не внимание? И можно ли вообще сделать процесс мышления объектом психологического исследования? Как проста была бы задача автора, если бы он мог ответить: "Да, можно, если…". В том–то и дело, что так ответить я не могу.

А что тогда представляют собой так называемые "задачи на соображение"? Конечно, в них "составляющая" собственно мышления больше, чем "составляющая" внимания или памяти. В частности, именно поэтому изучение процесса решения таких задач по традиции считается плодотворным для понимания механизмов мышления. Посмотрим, как это выглядит на примере задачи, непосредственно не связанной с речевыми навыками.

3. ИССЛЕДОВАТЕЛЬ И ЕГО ОБЪЕКТ

Вот классический пример задачи "на соображение" (она известна как "задача Секея"). Представьте себе, что перед вами нечто вроде самодельных весов. На стесанном конце небольшой призмы лежит линейка; она оперта на призму таким образом, что находится в состоянии равновесия. Рядом лежат разные мелкие предметы: ластик, катушка ниток, коробок со спичками, скрепка, свечной огарок. Задача такова: выберите какой–либо предмет, положите его на один конец линейки и уравновесьте весы, подвинув линейку. А теперь, не трогая линейки, добейтесь, чтобы линейка вышла из равновесия.

Если вы после долгих усилий решите эту задачу, это несомненно делает честь вашей сообразительности. (Решение задачи Секея см. на с. 218.) Но я тем не менее вас разочарую: экспериментатору не так уж важно, насколько вы преуспели и преуспели ли вообще. Он стремится понять, как вы размышляли в процессе решения. Если вы перебирали предметы, пытались двигать линейку, задавали вопросы, говорили вслух: "Ну–ка, возьму я ластик", — вы очень ценный испытуемый. Если же вы лишь пожмете плечами и ответите: "Вдруг все стало ясно", а больше от вас ничего не добьешься, то, увы, экспериментатору нужен другой испытуемый.

Почему? Потому что ваше мышление как процесс не может быть объектом наблюдения для экспериментатора. Ему доступны лишь косвенные индикаторы этого процесса — ваш самоотчет, т. е. слова, которые вы произносили, объясняя свои действия (возможно, самому себе), ваши манипуляции с предметами. Зато вы сами можете сделать объектом наблюдения свое собственное мышление, а экспериментатору рассказать о результатах. Но в этот момент происходит замечательная метаморфоза: вы превратились из подопытного в исследователя! Как только экспериментатор начал записывать ваш самоотчет, вы с ним уравнялись в правах.

Теперь я предоставлю экспериментатору пальму первенства и назову его Исследователем-1, а вам присвою имя Исследователь-2. Ведь наблюдая себя, вы являетесь исследователем своей психики. Такой метод, когда исследователь и объект исследования совмещены в одном лице, называется интроспекцией. Итак, Исследователь-2 (в недалеком прошлом — испытуемый) занят интроспекцией, о результатах которой он сообщает Исследователю-1. Иными словами, вы наблюдаете себя, а Исследователь-1 наблюдает… А что он, собственно, наблюдает? Ваше мышление? Да нет же. Он наблюдает, как вы описываете результаты своих самонаблюдений и свое поведение. А вы, наблюдая свою психику в качестве Исследователя-2, с неизбежностью изменяете ее.

Например, чтобы рассказать, как вы пробовали разные варианты решения задачи Секея, надо сначала осознать, что именно вы думали и в какой последовательности. Этот акт осознания — как бы отражение ситуации самоисследования на дополнительном, внутреннем экране — называется рефлексией.

Ученый, изучающий процессы мышления и речи, в подавляющем большинстве случаев имеет дело с данными, "отягощенными" результатами интроспективных и рефлексивных процедур. В самом деле, нелегкую задачу поставил перед собой Исследователь-1! Ведь подопытный, будучи поставлен в ситуацию Исследователя-2, может навязать Исследователю-1 заведомо ложные представления о своих действиях. Тогда вообще получится, что знания экспериментатора об объекте его интересов — в данном случае это мышление Исследователя-2 — зависят от самого этого объекта.