Андрей Ястребов - Пушкин и пустота. Рождение культуры из духа реальности Страница 2

Пятый этаж. Миллионер молчит.

Десятый этаж. Никакой реакции.

Между одиннадцатым и двенадцатым этажами Мур хотел наложить на себя руки.

Пятнадцатый этаж. Двери лифта открываются. Миллионер бросает Муру: «Я дам вам деньги».

Два с половиной миллиона долларов от сформированного Роком пула инвесторов не заставили себя ждать.

Итак, каждая глава в этой книге будет открываться «речью для лифта». Для этой цели выберем здание повыше, подкараулим небизнес-общественность и бизнес-элиту, втиснемся в переполненный лифт. Нажмем кнопку. Погнали.

Хотя нет, не погнали. Нужно еще одно пояснение. У французов есть хорошее выражение: «Умный на лестнице». По-французски звучит так: «Espirit d’escalier». Оно означает, что человек всегда крепок задним умом и ответы находит слишком поздно. Скажем, приходишь на какую-нибудь вечеринку, кто-то тебе сказал что-то остроумное и почти оскорбительное, а ты в ответ промямлил какую-то несуразицу…

…зато когда ты уходишь, спускаешься по лестнице, вдруг такая мысль осеняет: «Так нужно было ответить… И так ответить… И эдак… А он мне… А я ему, негодяю, в ответ ему, падле, так волшебно и остроумно, что всё…» Словом, у тебя вдруг рождается гениальный ответ. И другие разные воинственно-победительные мысли приходят на лестнице. Очень поздно приходят всякие красивые мысли.

Вот что такое «умный на лестнице».

Так вот, каждая глава завершается «умной» репликой «на лестнице».

Теперь погнали. А, кнопку надо нажать…

Я обвиняю Макулатуру

Я медленно подошел к нему. Совсем близко. Уже мог разглядеть, что он читает. Томас Манн. «Волшебная гора».

Он увидел меня.

– У этого парня проблема, – сказал он, подняв книгу.

– Какая же? – спросил я.

– Он считает скуку Искусством.

Ч. Буковски, Макулатура

За свою простодушную веру он и поплатился столь жестоко.

Э. Золя, Я обвиняю

В прежнее время жизни у писателей были интереснее, чем их писания. А нынче – ни жизнь неинтересная, ни писанина.

Ч. Буковски, Макулатура

…его осенила счастливая мысль наблюдать за обвиняемым, поместив оного в комнату, сплошь покрытую зеркалами… чтобы осветить внезапно лицо узника и уловить приметы нечистой совести в испуге внезапного пробуждения.

Э. Золя, Я обвиняю

Этот человек стоял у киоска и читал журнал. Подойдя ближе, я разглядел, что это «Нью-Йоркер». Селин положил его на место и посмотрел на меня.

– У них только одна проблема.

– Какая?

– Они просто не умеют писать. Ни один из них.

Ч. Буковски, Макулатура

Я обвиняю…

Э. Золя, Я обвиняю

Портрет автора: идентификация человека и читателя урожая 1960 года. Плюс-минус 5 лет…

РЕЧЬ ДЛЯ ЛИФТА

ЕСЛИ БЫ…

Если бы Л. И. Брежнев в 1967 году эмигрировал в США… Если бы Н. В. Гоголь дописал русскую «Илиаду»… Если бы Г. Г. Маркес родился в Благовещенске… Если бы Л. Н. Толстой назвал свой роман «Цветы сакуры в российских снегах»… То тогда бы эта книжка называлась «Война и мир». Точнее: «Война и мир, или почему парни, которые любили литературу больше жизни, жестоко обмануты, но они не опечалились и продолжают дышать и действовать».

Автору этой книги хотелось бы думать, что он еще о-го-го. Он почти о-го-го. Но каждый день вносит в его словарь лишенные оптимизма «эх», «ой», «да ладно!». И еще много обидных для самоидентификации звуков и отзвуков. Всё как у всех. Но более обостренно, как у человека, отыскивающего свои корни. Вскрывающего родословную. Автор родился в 1960 году. Годы его детства и юности мало чем примечательны. Разве тем, что тогда в большей степени, чем сейчас, понятия и слова высокой культуры совпадали с субъектом, стремящимся стать культурой, тогда, во времена вавилонского столпотворения рифмы Пушкина с клятвой пионера, запятой, нервно нарисованной, Достоевским с коммунистическим субботником… Как хотелось насыщенно жить. Как герои любимых книжек.

Как не удалось насыщенно жить… Потому что хотелось, как у героев любимых книжек…

…однажды возникает потребность вернуться в мир живых.

Культурно-антропологическая реконструкция: какое отвратительное звукосочетание

Опыт культурно-антропологической реконструкции становления культурной квалификации поколения 1960 года рождения плюс-минус пять лет, возможно, прольет некоторый свет на многие проблемы современности и недавней истории. Так или иначе, есть резон создать абрис явления, пока оно не превратилось в мертвые параграфы учебника.

Современный юноша – и тот, кто портит глаза над книжкой, и другой, кто в темноте кинозала следит за страданиями героев мелодрамы, и третий, распевающий «старые песни о главном», – совокупная жертва (можно смягчить: произведение) теперешних 50-летних. Именно они формируют вкусовую гамму культурных симпатий юношества. Собственно, это они с университетских кафедр проповедуют экзистенциально-романтические или постмодернистские мифы, снимают фильмы, сочиняют песенки, отмеченные провокационностью и стойкими симпатиями к вещам, которые были живы лет 25–30 тому назад.

Мысль нуждается в привлечении более дробных и развернутых аргументов. Оставим их пока в стороне, так как куда важнее привлечь внимание к рецидивам литературо-центризма, которыми отмечены художественные поиски поколения сегодняшних 40-50-летних. Это поколение, демонстрируя самые провокационные идеи, внушая их молодежи, настойчиво сохраняет убежденность, что книге так и не найдена альтернатива.

Читательский опыт 40-50-летних, в каких бы экстремальных формах современного искусства он ни проявлял себя, заявляет свои «отеческие» права быть законодателем сознания и языка самоопределений современного юноши.

Поэтому чтобы вскрыть некоторую сомнительность подобного феномена, следует обратиться к недавней истории, дать краткий обзор литературно-образовательной ситуации 70-х годов ХХ века, повлиявшей на тех, кто теперь во многом определяет вкусовые пристрастия молодежи.

Обязательная школьная программа

Книжно-культурные предпочтения юноши 1970-х формировались императивами Обязательной школьной программы , властно очерчивающей круг эстетических и духовных обязательств, систему идеалистических мифов.

С другой стороны, каждый подросток в выборе книг руководствовался более голосом природы, товарищей, чем рассудка. И от того Обязательная программа неминуемо теснилась внеклассным чтением – и в этих книжках было про любовь и вдохновение. Как бы там ни было, сформулируем опережающий тезис: юноша 1970-х стал жертвой романтической словесности и передал беззаветное служение любимым мифам через свое творчество юноше начала XXI столетия.

Самая поверхностная инспекция читательских симпатий показывает, что из предлагаемого школой набора имен и текстов наиболее привлекательными становятся те, что так или иначе связаны с романтическим стилем.

Учащийся старших классов никогда не желал ограничиваться Жуковским, Пушкиным, Лермонтовым, он расширял диапазон пристрастий романами Мюссе, Жорж Санд, Бальзака. Именно этой классической совокупности принадлежит заслуга воспитания мечтателя с размагниченной волей, готового солидаризироваться с любой романтической максимой, как бы нелепо она ни звучала.

Литература убедила юношу

Литература убедила юношу, что он старше своих лет, что он обязан быть разочарованным и уставшим.

Юноша – главный потребитель и жертва романтической культуры, которая снабжает молодого читателя и зрителя инструкцией, как побыстрее разочароваться в жизни и растратить себя.

Романтические герои находятся под властью авторских идей и настолько поглощены задачей проиллюстрировать на собственном опыте моду на печаль одиночества, что не замечают абсурдности своего отчуждения от воления естества. Романтизм без устали подбирает все новые и разнообразные доводы, чтобы доказывать обязательность мотива разочарования в жизни и любви. Молодой человек воспринимает кризисное самоощущение персонажа как сам собой разумеющийся и несомненный сценарий жизни.

Романтизм намеренно завышает возраст героя, делая из него бытийного всезнайку или любовного горемыку. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить, к примеру, «Консуэло» Жорж Санд: «…в восемнадцать лет для него не было тайн в любви, в двадцать два года он уже был почти разочарован…»

Повышенный интерес писателей начала XIX века к юному человеку и живописание его разочарованности приводит к многообразным допущениям, среди которых одним из важнейших становится контраст между прожитыми годами и объемом испытанной трагедии. А. С. Пушкин в письме В. П. Горчакову размышлял о тенденциях литературы: о равнодушии «к жизни и к ее наслаждениям», о преждевременной старости «души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века».