Лев Вагнер - Последний день Помпеи Страница 2

И вот нынче тот же Гнедич снова напоминает ему о Пушкине. Кстати, ведь это Гнедич уговорил его участвовать в оформлении «Руслана и Людмилы».

Оленину приятна благодарность Пушкина. Он припоминает, что кто-то на днях, кажется Александр Тургенев, говорил ему о полученном от Пушкина письме, в котором тот умоляет испросить для него позволение возвратиться в Петербург на несколько дней, не более…

Оленин сейчас настроен снисходительно и втайне вздыхает, сочувствуя печальной участи юного поэта, изнывающего где-то на краю Российского государства, вдали от просвещенного общества. Алексей Николаевич еще более растрогался собственной добротой и даже ощущает влагу, застилающую ему глаза… Чтобы справиться с душевным волнением, Оленин незаметно выходит из гостиной и спускается в сад.

У Алексея Николаевича вошло в привычку во время вечерних прогулок по аллеям сада припоминать события, случившиеся за день. Из всех событий минувшего дня самое неприятное — это разговор с Брюлловым. Но теперь даже дерзкое поведение его воспитанника не вызывает в нем прежнего раздражения, и он готов простить своевольного академиста и отправить его в чужие края.

Но, возвращаясь из сада, Оленин остановился у дверей кабинета, словно громом пораженный. Кто-то из гостей громко рассказывал:

— Да, да, я не поверил своим глазам и ушам. Бражничают охальники на Крестовском, как немецкие бурши, богохульствуют и предают анафеме нашего почтеннейшего Алексея Николаевича… А чернь собралась вокруг и хохочет вместе с ними. Громче всех заливается этот самый Брюллов…

Гости обратили внимание на резкую перемену в настроении Оленина, когда тот вернулся из сада. Он больше не принимал участия в беседе, не остался ужинать с гостями и рано ушел к себе.

В тот вечер в Приютине еще один человек не участвовал в мирной беседе — это был профессор Алексей Егорович Егоров. А ведь он и приехал-то нынче сюда с единственным намерением смягчить Алексея Николаевича в пользу Брюллова.

Наблюдая за выражением лица Оленина во время чтения «Илиады» и особенно после столь приятных речей, Егоров лелеял надежду на счастливый исход своего разговора с хозяином дома, к которому он решил приступить после ужина. Но внезапная перемена в настроении Оленина ввергла Алексея Егоровича в тяжкое уныние. Профессору живописи Егорову было из-за чего томиться тревогою. Это он подал мысль президенту оставить окончивших с золотыми медалями воспитанников еще на три года в академии…

К пригорюнившемуся профессору подошел Петр Андреевич Кикин и уселся рядом с ним в креслах.

— Что это вы, батенька, нынче в меланхолию погрузились? — обратился он к Егорову.

Егоров приподнял голову, встрепенулся. Кикин был статс-секретарем, принимавшим прошения на высочайшее имя, а главное, бескорыстно любил искусство. Совсем недавно Кикин вместе с другими меценатами основал Общество поощрения художников и ныне был его председателем.

Вспомнив об этом, Егоров тут же поведал Кикину про беду, случившуюся с Карлом Брюлловым, лучшим воспитанником академии.

Кикин долго размышлял, прикидывал и, наконец, заявил:

— Не тужите, Алексей Егорович, талант Карла Брюллова известен нам, любителям искусств. Поедет Брюллов в Италию совершенствоваться в художестве. И поедет он пенсионером Общества поощрения художников…

Карл Брюллов вместе с братом Александром, окончившим академию архитектором, поселились в мастерской около Исаакиевского собора. Карл редко куда выходил и ворчал на посещения друзей. На столе у него лежали трагедии Софокла «Эдип-царь», «Эдип в Колоне», «Антигона». Брюллов писал программу для Общества поощрения художников, изображавшую фиванского царя Эдипа и его дочь Антигону.

Но вот и программа окончена, и портреты Петра Андреевича Кикина и его жены Марии Ардальоновны Брюллов успел написать, а общество все не могло собрать средства для отправки его за границу. Отчасти был виноват и сам Брюллов — он поставил непременным условием отправить вместе с ним брата Александра.

Кикину, весьма довольному портретами своим и жены, Брюллов говорил:

— Из меня, может быть, ничего не получится, а из брата Александра непременно выйдет человек.

В те дни, освободившись от работы над программой и портретами своего благодетеля и его супруги, Брюллов с увлечением приступил к писанию по памяти портрета Пушкина.

В секретном ящичке ларца, подаренного ему отцом, академиком по части резьбы по дереву и миниатюрной живописи, Брюллов хранил почти все тайные, ходившие в списках стихи Пушкина. В минуты раздумий он читал и перечитывал их. Самыми любимыми были ода «Вольность» и «К Чаадаеву».

Обращался Брюллов к пушкинским вольнолюбивым стихам и в кругу друзей, вкладывая в заветные строки поэта весь жар сердечный:

Пока свободою горим,Пока сердца для чести живы,Мой друг, Отчизне посвятимДуши прекрасные порывы.

Брюллов не раз говорил друзьям о непреодолимом желании написать в его сердце высокие, пламенные чувства. Как сокрушался он, что Пушкин далеко отсюда, а то он явился бы к поэту, на колени стал перед ним, но добился бы позволения написать его.

Только один раз видел Брюллов Пушкина. Зимой 1819 года молодой художник и еще кто-то из академистов были приглашены на вечер к Олениным. Брюллов весь вечер не отводил глаз от племянницы хозяйки дома, молодой генеральши Анны Петровны Керн. Около нее толпились поклонники. Среди них внимание Брюллова привлек молодой, смуглый и курчавый человек, почти еще мальчик, который, разговаривая, часто заразительно смеялся. Стоявший рядом с ним человек в очках стал ему выговаривать:

— Пушкин, довольно ребячиться… Слышишь, Пушкин!..

С этого мгновения Брюллов перестал замечать красавицу. Теперь он не сводил восторженного взгляда с Пушкина.

…Художник напрягает свою память и рисует поэта, увиденного им один-единственный раз. Но он так сроднился с его стихами, они заняли такое большое место в его жизни, что ему не трудно воспроизвести его облик. Брюллов изобразил Пушкина юным, вдохновенным, погруженным в раздумье и как бы прислушивающимся к чему-то неведомому, которое он собирается вот-вот поведать людям в дивных звуках…

2 сентября 1822 года в «Русском инвалиде» было напечатано: «Кавказский пленник». Повесть в стихах, соч. А. Пушкина. Спб., 1822, продается на Невском проспекте, в доме, принадлежащем Императорской публичной библиотеке, в квартире Н. И. Гнедича». К стихам был приложен портрет Пушкина, рисованный Брюлловым и гравированный Егором Гейтманом, окончившим Академию художеств годом раньше Брюллова.

В книге значилось такое примечание: «Издатели присовокупляют портрет автора, в молодости с него рисованный. Они думают, что приятно сохранить юные черты поэта, которого первые произведения ознаменованы даром необыкновенным».

Это был первый портрет Пушкина, появившийся в печати.

Пушкину портрет понравился.

В это время Брюллов уже находился в пути в чужие края. Вместе с братом Александром он выехал из Петербурга 16 августа 1822 года. Оба они направлялись в Италию как пенсионеры Общества поощрения художников.

Карлу Брюллову шел двадцать третий год.

ПОД НЕБОМ ИТАЛИИ С РОССИЕЙ В СЕРДЦЕ

В Риме уже несколько лет находились пенсионеры петербургской Академии художеств Щедрин, Гальберг, Басин. Они сразу приняли в свою компанию братьев Брюлловых.

Щедрин, влюбленный в природу Италии и писавший ее так, как никто из римских и иностранных художников, взял на себя роль гида. Он не только показал своим новым друзьям достопримечательности Рима, но уговорил всю компанию отправиться в путешествие.

После странствия по Альбанским и Тускуланским горам молодые русские художники приехали в Тиволи. Здесь Щедрин и Брюллов объявили, что остаются писать с натуры в этом чудном месте. Темные каменные дома Тиволи, частые порывы ветра, рев величественных водопадов — все это пленило Брюллова, ибо виденное им до сих пор в Италии лишь ласкало глаз и постепенно погружало в изнеживающую лень…

Брюллов принялся за работу, но в досаде тут же уничтожал написанное. На картинах его появлялись застывшие каскады воды, а ему хотелось, чтобы картины воспроизводили стремительное движение воды и шум водопадов. Брюллов был недоволен тем, что сам писал, и восхищался тем, что писал Щедрин.

Глядя на его «Вид Тиволи», Брюллов чувствовал, что он слышит рев водопада, и водяная пыль как бы покрывает его лицо, руки, платье…

Часто, стоя со Щедриным на мшистых скалах, окружающих Анио, недалеко от виллы мецената, Брюллов повторял:

— Не он один любил искусства, и на севере умеют любить их!

Новые друзья говорили о России. Щедрин уже пять лет жил вдали от родины и о событиях в Петербурге питался лишь скудными сведениями.

Брюллов рассказывал об академии, о профессорах, о стихах Пушкина, волновавших все русское общество. И на берегах Анио звучали стихи, сложенные Пушкиным на берегах Невы.