Елена Волкова - "Я видел вечность в час ночной": небеса и рай в английской литературе. Страница 2

Рассказчик в «Пути паломника» Беньяна (J.Bunyan. Pilgrim» s Progress, 1678–1684) тоже представляет свое видение как сон. Эта сюжетная деталь, с одной стороны, отражает веру в духовную природу сна как пограничного состояния души, когда она покидает тело и взмывает в небесную высь. Этот же прием, с другой стороны, освобождает автора от претензии на Божественное откровение, поскольку сон — это плод индивидуального мистического опыта, не освященного авторитетом Библии.[9] (Не случайно именно сон, с развитием психологии искусства в ХХ веке, стал аналогом художественного творчества в работах столь разных мыслителей, как П.Флоренский и З.Фрейд). Сон можно рассматривать как прием, «оправдывающий» визионерство художника; как некую условность, в которой писатель, однако, видит необходимость, позволяющую ему отделить художественное видение от сакрального и тем самым заявить о праве воображения на тайнозрительство.

Если «Жемчужину» можно признать одним из совершенных в художественном отношении видением небес, то «Путь паломника из мира сего в мир грядущий, описанный иносказательно в виде сна, где рассказывается, как он собирался, а также о самом его опасном путешествии и благополучном прибытии в желанную страну» — одна из наиболее популярных книг в Англии XVII–XIX вв, тиражи которой были сопоставимы только с изданиями Библии. Беньян создал аллегорическую притчу о пути христианина к Небесному Граду (Celestial City). «Книга Беньяна — это «аллегория души», иносказательный рассказ о духовном странствии верующего вплоть до его смерти и загробного воздаяния, и все в тексте подчинено этой задаче», — подчеркивает А.Н.Горбунов в предисловии в изданию нового перевода «Пути паломника» на русский язык.[10] Речь идет об истинном христианине, как его понимает протестантский проповедник эпохи религиозных исканий и расколов, противопоставляющий авторитет Библии церковному авторитету Рима. Герой-пилигрим прямо назван Христианином, а путь его начинается с открытия собственной греховности и страха перед грядущим гневом Всевышнего. Груз грехов аллегорически представлен в виде ноши у него на спине, под тяжестью которой он бежит прочь из своего жилища — земного града, обреченного на гибель. В руках Христианин держит Библию, которая служит ему путеводителем по тропе искушений, ведущей на небеса. Текст «Пилигрима» наполнен ссылками на Библию, которые, подобно дорожным знакам, предупреждают об опасности и указывают наиболее верный путь к месту назначения.

Все места и персонажи, которые встречаются Христианину на его пути к Небесному Граду, можно разделить на аллегории грехов и добродетелей, ведущих либо в ад, либо в рай. Христианин и его наставник Евангелист, а также Благоволенье, Толковник, Терпение, Благоразумие, Рассудительность, Благочестие, Милосердие, Надежда и Верность помогают человеку обрести райское блаженство, в то время как Упрямец, Сговорчивый, Мудрец Мирской, Нравоучение, Законность, Отчаяние, Неуверенность, Недовольство, Позор, Невежество, Деньголюб и другие грешники заслуживают ада наряду с Аполлионом, Вельзевулом и Легионом, которые прямо воплощают силы преисподней, превратившие жизнь людей в Ярмарку Суеты (Тщеславия — Vanity Fair). При этом аллегории воплощают не только грехи и добродетели, но и верное (пуританское) и ложное (католическое) понимание христианства. Весь мир поделен на друзей и врагов, а пилигрим представлен воином Христовым, ведущим неустанную борьбу со злом или пытающимся вразумить заблудшие души. В конце своего пути он достигает врат Небесного Иерусалима, который описан в соответствии с видением Иоанна Богослова. Торжествующий герой с удовлетворением наблюдает при этом, как другой пилигрим, Невежество, неверно понимающий Библию, исчезает в пропасти, ведущей в ад.

Беньян представляет идеологизированный тип религиозного сознания, сложившийся в эпоху церковных разделений, для которого свойственна абсолютная уверенность в собственной правоте и единственно верном представлении о Боге, но который лишен не только любви к врагам, но и какого-либо сочувствия к их страданиям. Беньян не знал художественной традиции визионерства и опирался единственно на Библию и комментарий Лютера, иначе бы он увидел, что его представление о посмертной судьбе сродни суду Данте, который в пылу политической борьбы также направлял своих врагов в ад.

Духом борьбы наполнил свое видение небес и Джон Милтон. Его Христос, подобно античному богу войны Аресу или Марсу, с лицом, искаженным гневом, направляет колесницу в стан вражеского воинства и одерживает победу. Изображение небес как воинского стана, ведущего битву с силами ада, обычно объясняется стремлением Милтона создать английский эпос, не уступающий образцам прошлого. Такое понимание убедительно подтверждается аллюзиями на Гомера, Вергилия, Гесиода, Ариосто, Тассо, Спенсера и др. Но эти аллюзии, считает автор книги «Милтон и Книга Откровения» А.Доббинс, выполняют роль скорее эпического приема, чем смыслообразующего источника.[11] Еще менее смысл войны между небом и адом выявляют прямые аналогии с событиями Английской революции 1642 г., в которой Милтон принимал активное участие на стороне парламента: «Увидев в Боге тирана, а в Сатане бунтаря против несправедливости, романтики совершенно исказили замысел Милтона, для которого жесткая авторитарность была продуктом падшего мира и потому свойственна именно Сатане (…), а Бог для поэта является носителем истинной свободы, — отмечает А.Н.Горбунов, — (…) Скорее всего, если судить по его поздним произведениям, он считал, что дело революции погибло благодаря пораженной грехом природе человека, не сумевшего сберечь достигнутое, — именно об этом грехе Милтон и писал свою эпопею».[12]

А.Доббинс убедительно доказывает, что основным содержательным источником для описания войны на небесах Милтону послужили четыре библейских текста: псалмы 2 и 110 (в нумерации Вульгаты), главы 5 и 12 «Откровения Иоанна Богослова», которое он прочитывает не как символическое пророчество о столкновении сил света и тьмы в конце земного существования человека, а как описание войны Бога с восставшими ангелами после сотворения мира: «И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них. Но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе» (Откр.12:7–8).[13]

Войне, сотрясающей небеса и рождающей ад, который наполнен отчаянием и жаждой отмщения, Милтон противопоставляет земной рай — мир абсолютной гармонии человека с Богом и природой. Рай у Мильтона, как и в Библии, — это небеса, сошедшие на землю и в душу человека («Казалось — это Небо на Земле,//Ведь Божьим садом был блаженный Рай). Даже в Сатане при виде рая просыпается тоска по утерянной гармонии с благодатными небесами:

«O Earth, how like to Heav'n, if not preferrdMore justly, Seat worthier of Gods, as builtWith second thoughts, reforming what was old!For what God after better worse would build?Terrestrial Heav'n, danc't round by other Heav'nsThat shine, yet bear thir bright officious Lamps,Light above Light, for thee alone, as seems,In thee concentring all thir precious beamsOf sacred influence…

*

О, Небесам подобная Земля,А может, благолепнее Небес,Пристанище, достойное богов!Ты зрелым и позднейшим созданаМышленьем, заново преобразившимВсе устарелое. Да разве Он,Создав прекрасное, творить бы сталНесовершенное? О, небосводЗемной! Другие сферы вкруг негоНебесные вращаются и светТебе одной, возможно, шлют, Земля,Лампадами служа, и на тебяЕдиную влияние лучейСвоих благих совместно изливают.(IX, 99-113, пер. А.Штейнберга)

Эдемский сад, в уходе за которым проводят дни Адам и Ева, выписан в пасторальной традиции как естественная красота Богом созданного мира, которая доверена человеку: Бог насадил сад, а возделывать его доверил человеку. Сад — устойчивая аллегория красоты и гармонии мира, а роль садовника ассоциируется как с Богом, так и с человеком. Милтон дает подробное описание природного богатства Эдема, многие детали которого заимствованы из Библии, Вергилия и Спенсера:

The open field, and where the unpierc't shadeImbround the noontide Bowrs: Thus was this place,A happy rural seat of various view;Groves whose rich Trees wept odorous Gumms and Balme,Others whose fruit burnisht with Golden RindeHung amiable, Hesperian Fables true,If true, here onely, and of delicious taste:Betwixt them Lawns, or level Downs, and FlocksGrasing the tender herb, were interpos'd,Or palmie hilloc, or the flourie lapOf som irriguous Valley spread her store,Flours of all hue, and withoutThorn the Rose: Another side, umbrageousGrots and Caves Of coole recess, o're which the mantlingVine Layes forth her purpleGrape, and gently creepsLuxuriant; mean while murmuring waters fallDown the slope hills, disperst, or in aLake, That to the fringedBank with Myrtle crownd,Her chrystall mirror holds, unite thir streams.The Birds thir quire apply; aires, vernal aires,Breathing the smell of field and grove, attuneThe trembling leaves…

*