Апология Нарцисса - Борис Ефимович Гройс Страница 2

желание вызывать восхищение у других, у общества. И Христос, и Нарцисс стали суперзвездами. В прошлом, когда шла речь о Другом, имелся в виду Бог или, возможно, Сатана, поскольку они обладают способностью видеть сквозь наши тела и опознавать наши души как праведные или грешные. Но сейчас Другой стал другими — обществом, которое видит только наши тела, но не души. Этическую позицию сменила позиция эстетическая и эротическая. Общество интересует не наша душа, а наш публичный образ. Современная цивилизация действительно нарциссична, так как она ценит лишь кеносис ради публичного образа — публичного признания и уважения.

В своем лекционном курсе, прочитанном в парижской Высшей школе социальных наук в 1933–1939 годах, Александр Кожев говорит о желании признания другими как желании антропогенном: благодаря ему люди становятся людьми. По Кожеву, можно говорить о желании первого и второго порядка. Желание первого порядка сигнализирует нам о нашем пребывании в мире. Это полностью переворачивает привычное понимание слова «желание». Согласно обычной интерпретации желание привязывает нас к мирским вещам. Поэтому со времен Платона философия и религия старались изолировать человеческую душу от телесных желаний и направить ее на созерцания вечных идей или Бога. Однако в настоящее время нас связывают с миром не столько желания, сколько наука. Современное созерцание — это научное созерцание мира и повседневное созерцание медиа, а не Идеи или Бога. Следовательно, в нашем случае путь к самосознанию открывает не отказ от желаний, а, напротив, их появление. Кожев пишет:

Созерцающий человек «поглощен» тем, что он созерцает; «познающий субъект» «утратил» себя в познаваемом объекте. <…> Человек, «поглощенный» созерцанием объекта, «вспоминает о себе» только тогда, когда у него появляется Желание, например желание поесть. <…> Я (человеческое) это Я Желания. [2]

Желание переключает нас с созерцания на действие. Это действие всегда представляет собой «отрицание». «Я Желания» — это пустота, которая поглощает, отрицает и разрушает всё «внешнее», «данное»: для утоления голода мы поглощаем пищу, для утоления жажды мы поглощаем воду.

Но желание первого порядка производит лишь самоощущение, но не самосознание. Самосознание производится желанием особого рода — «антропогенным» желанием, которое представляет собой не желание тех или иных вещей, а желание желания другого: «Так, например, в отношениях между мужчиной и женщиной Желание человечно в той мере, в какой хотят овладеть не телом, а Желанием другого» [3]. Теперь желание становится диалектическим. Антропогенное желание — это отрицание животного желания первого порядка: отрицание отрицания. Оно не разрушает другого, поскольку нуждается в его признании. Именно такое антропогенное желание учреждает историю и движет ею: «человеческая история — это история желаемых Желаний. <…> всякое человеческое, антропогенное, порождающее Самосознание и человечность Желание сводится в конечном счете к желанию „признания“» [4]. Люди готовы рисковать своими жизнями и жертвовать ими ради общественного признания и уважения. История войн и революций это подтверждает.

Мы можем усмотреть здесь истоки современной политики идентичности, которая в основе своей представляет собой борьбу за признание. Буржуазное общество и культура признают индивидуумов за их достижения в приобретении богатства и социального статуса. В более раннюю феодальную эпоху индивидуумы получали признание в соответствии с их происхождением, родословной, идентичностью — независимо от их личных достижений. Современная политика идентичности представляет собой демократизацию феодально-аристократического этоса: каждый обладает идентичностью, происхождением, родословной, заслуживающими уважения. У каждого есть тело и каждый желает, чтобы общество признавало, принимало и уважало его. Но желание признания довольно часто остается неудовлетворенным. Нарцисс видел себя в озере и признавал себя за свою красоту. Но что происходит, когда мы видим свое отражение в озере и приходим к выводу, что в соответствии с господствующими социальными конвенциями мы некрасивы? В этом случае желание признания ведет к борьбе за признание. Либо мы боремся за то, чтобы изменить свое тело и приспособить его к господствующим конвенциям, либо боремся против этих конвенций, дабы заставить общество признать нас такими, какие мы есть. Современный нарциссизм — это не пассивное созерцание собственного тела, а активная, зачастую насильственная борьба за общественное признание этого тела как прекрасного, уважаемого и ценного. Не случайно феодальная культура с ее борьбой за признание всецело владеет воображением популярной культуры нашего времени, начиная со Звездных войн и заканчивая Игрой престолов и Гарри Поттером.

2

Нарциссическая борьба за признание — это не только борьба против социальных конвенций, но и против плотских желаний. Публичный образ получает признание, если он предстает как чистая форма, то есть если он не предполагает существования за его поверхностью темного пространства личных интересов, потребностей и желаний. В противном случае публичный образ воспринимается всего лишь как камуфляж — средство для достижения скрытых личных целей. Марсель Мосс в Очерке о даре сформулировал теорию символического обмена [5], согласно которой индивидуумы завоевывают общественное признание не благодаря своему богатству, а благодаря их готовности расстаться с тем, что они имеют, — в форме подарков, благотворительности и, в более широком смысле, жертв во имя общего блага, а также путем расточительного потребления, пышных праздников и войн. Чтобы обрести символическую ценность, человек должен показать, что он не желает ничего, кроме общественного признания и престижа. Можно сказать, что нарциссизм иррационален, потому что противоречит рациональным стратегиям самосохранения и достижения успеха, которые мы ассоциируем с разумным поведением. Ведь разум есть не что иное, как манифестация страха смерти. По нашему мнению, люди разумны, когда они избегают опасных ситуаций, которые могут привести их к смерти, и когда они принимают решения, увеличивающие их шансы на выживание. В Феноменологии духа Гегель пишет, что в конце истории, который он связывает с Великой французской революцией, люди признали смерть как единственного и абсолютного Господина человечества [6]. В результате после Великой французской революции европейцы стали разумными, занявшись накоплением капитала и построением административных карьер.

С этой точки зрения Нарцисс не кажется разумным: он настолько поглощен созерцанием собственного образа в озере, что теряет самоощущение, о котором говорит Кожев, и умирает от истощения. Говоря об иррациональном, мы, как правило, имеем в виду влечения и желания, подталкивающие людей к авантюрам, конфликтам и конфронтациям. Мы говорим об энергии и скорости, об élan vital, о Ницше, Фрейде и Батае. Но созерцание не менее опасно и в этом смысле иррационально. В момент созерцания я забываю о своих потребностях, пренебрегаю своим окружением, и мое тело оказывается незащищенным. Читая книгу или рассматривая картину, я упускаю возможности и не замечаю опасности. Это верно и в том случае, когда я «думаю» о чем-то не имеющем прямого отношения к задаче самозащиты. В этом случае разум не трансгрессируется, а попросту игнорируется. Созерцание — это погружение в объект созерцания, ведущее к самозабвению. Этим объектом могут быть платонические вечные идеи или Бог. Но это может быть и прекрасный образ на поверхности озера.

Мы склонны считать, что Нарцисс восхищался собственным образом. Но понимал ли он, что этот образ — отражение его самого, а не часть поверхности этого конкретного озера? Неизвестно. Возможно, он не знал, что это его собственный образ, и наслаждался его красотой точно так же, как мы наслаждаемся красотой заката или цветка. Быть может, Нарцисс не хотел прерывать свое созерцание, полагая, что, когда он вернется к озеру, образ исчезнет — как исчезают по прошествии какого-то времени закат или цветок. А может, он заметил, что образ исчезает, когда он отстраняется, и для него защитить этот образ было важнее, чем защитить собственную жизнь. Мы этого не узнаем. Когда мы говорим, что Нарцисс любил самого себя, нам следовало бы добавить, что он любил себя не в том смысле, который мы обычно вкладываем в это слово, поскольку любовь к себе в основном понимается как эгоистическое стремление к самосохранению. Нарцисс любил себя не так, как любим себя мы, а так, как его любили и им восхищались другие, — отстраненно, как тело в пространстве, как прекрасную форму.

Может показаться, что подобная метанойя — замещение собственного взгляда, направленного на другого, взглядом другого, направленного на тебя, — невозможна. Но открытие Нарциссом своего образа в озере было открытием посредника между своим взглядом и взглядом другого. Если бы кто-то увидел образ Нарцисса