Клод Леви-Стросс - Печальные тропики Страница 20

Единственный путь (здесь проходят два поезда в неделю) кое-как уложен через трясину, и с этого непрочного «мостика» локомотив словно норовит каждую минуту сойти. С одной и с другой стороны от рельсов тинистая и отвратительная вода испускает зловоние. А ведь именно эту воду нам придется пить в течение предстоящих недель.

Справа и слева поднимаются кусты, редкие, как во фруктовом саду. На расстоянии они представляются темной массой, тогда как под их ветками отраженное водой небо образует сверкающие пятна. Кажется, что все томится в тепловатой атмосфере, благоприятствующей медленному созреванию. Если бы было возможно провести тысячелетия в этом доисторическом пейзаже и проследить за его развитием, то, без сомнения, удалось бы наблюдать превращение органических веществ в торф, в каменный уголь или в нефть. Мне даже показалось, что по поверхности воды течет нефть, окрашивая ее нежными радужными разводами. Наши рабочие не могли поверить, что мы так мучаем себя и их из-за каких-то старых черепков. Поскольку мы носили пробковые шлемы, эмблему «инженеров», они решили, что археология служила лишь предлогом для более стоящих поисков.

Иногда тишину нарушали животные, почти не боявшиеся человека: удивленная косуля с белым хвостом; стаи эму, небольших страусов, или белокрылые цапли, летавшие над самой водой. По дороге локомотив подбирает рабочих, и они взгромождаются рядом с нами. Остановка на двенадцатом километре; запасной путь кончается, дальше мы идем своим ходом до раскопа. Замечаем его издали по характерному виду окруженного полем леска.

Вода в Пантанале проточная, чего не скажешь по ее виду. Она несет ракушки и тину, собирающиеся в тех местах, где пускают корни растения. Пантанал топорщится этими колючими зелеными островками, где в прежние времена разбивали лагерь индейцы и где теперь находят следы их пребывания. И так мы ежедневно добирались до нашего леска по замощенной деревом тропинке, которую соорудили из шпал, свалейных у железнодорожного пути; мы проводили там изнурительные дни, с трудом дыша и утоляя жажду болотной, нагретой солнцем водой. В конце дня за нами приезжали или локомотив, или одна из тех машин, прозванных дьяволами, которая двигалась только тогда, когда ее разгоняли рабочие, становившиеся по четырем углам и отталкивающиеся шестами наподобие гондольеров. Мы возвращались уставшие и умирающие от жажды, а впереди нас ожидала бессонная ночь в «пустыне» Порту-Эсперанса.

В сотне километров отсюда находилось землевладение, которое мы выбрали в качестве базы, откуда отправлялись на поиски индейцев кадиувеу. Французская фазенда, как ее называли на линии, занимала полосу примерно в пятьдесят тысяч гектаров, по которой катил поезд на участке в сто двадцать километров. На этом пространстве, поросшем кустарником и сухой травой, бродило стадо в семь тысяч голов (в тропической зоне на прокорм одной головы только-только хватает от пяти до десяти гектаров). Скот периодически вывозили в Сан-Паулу по железной дороге, имевшей две или три остановки в пределах этого владения. Название станции, обслуживавшей поселение, — Гуайкурус — напоминало о больших воинственных племенах, которые некогда владычествовали в этих местах; теперь на бразильской территории от них остались только кадиувеу.

Хозяйством заправляли два француза с несколькими семьями пастухов. Я не помню имени младшего из них, а другого, лет сорока, звали Феликс Р., дон Феликс, как его запросто называли. Молодость наших хозяев пришлась на время первой мировой войны. Я не знаю, какие обстоятельства вовлекли их в рискованную авантюру в этой обездоленной области Бразилии. Как бы то ни было, десять лет спустя после основания французская фазенда начала хиреть из-за того, что средств, поглощенных покупкой земли, не хватало для улучшения поголовья и оборудования. В просторном бунгало на английский манер наши хозяева, то ли скотоводы, то ли бакалейщики, вели суровую жизнь. Действительно, контора фазенды была единственным местом, которое занималось снабжением населения, живущего в округе радиусом сто километров или около того. Служившие на фазенде наемные рабочие, или пеоны, тратили там то, что там же и заработали. Росчерком пера их кредит превращался в долг, и заведение действовало более или менее без денег. Поскольку цены на товары, согласно обычаю, назначались вдвое или втрое выше обычных, дело могло стать рентабельным, если бы этот коммерческий аспект не оставался второстепенным. По субботам рабочие, привезя небольшое количество собранного сахарного тростника, спрессовывали его тут же в своеобразной машине из грубо отесанных стволов, где тростниковые стебли размельчались тремя вращающимися деревянными цилиндрами. Затем в больших жестяных тазах они выпаривали на огне сок и сливали его в формы; там он застывал рыжеватыми блоками с зернистой консистенцией: это была рападура — неочищенный тростниковый сахар. Потом рабочие складывали сахар в примыкающий к складу магазин и в тот же вечер, уже как покупатели, приобретали его по дорогой цене, чтобы побаловать своих детей единственным в сертане лакомством.

Наши хозяева по-философски относились к своей профессии эксплуататоров; не имея контактов со служащими вне работы и лишенные соседей своего сословия (поскольку между ними и ближайшими плантациями у парагвайской границы простиралась индейская резервация), они строго соблюдали избранный ими образ жизни, что, безусловно, лучше всего помогало им не падать духом. Единственная уступка обычаям континента заключалась в костюме и выпивке. В этой пограничной области, где перекрещивались традиции бразильские, парагвайские, боливийские и аргентинские, наши хозяева носили одежду пампы: боливийскую шляпу из коричневато-серой соломы тонкого плетения с широкими загнутыми полями и высокой тульей и ширипу — нечто вроде пеленки для взрослых из хлопчатобумажной ткани нежных цветов с сиреневыми, розовыми или синими полосками, оставляющей голыми ляжки и ноги, которые до икры закрывают белые сапоги из грубого полотна. В более свежую погоду ширипу заменяла бомбаша: шаро-свары, как у зуавов, богато расшитые по бокам.

Почти все дни хозяева проводили в корале, работая с животными, то есть осматривали и отбирали их для продажи. Окутанные тучами пыли животные, понукаемые гортанными криками управляющего, проходили перед хозяевами и распределялись по нескольким загонам. Зебу с длинными рогами, жирные коровы, напуганные телята сменяли друг друга в дощатых проходах, куда бык порой отказывался войти. Тогда сорок метров узкого, тонкого плетения лассо раскручивались над головой бросающего его пастуха, и как будто в тот же миг животное валилось на землю, а лошадь, торжествуя, поднималась на дыбы. 69

Но дважды в день — в одиннадцать часов тридцать минут утра и в семь часов вечера — все собирались под галереей, окружавшей жилые комнаты, для ритуала шимарран, иначе говоря, питья мате[49], приготовленного на горелке. Известно, что мате — дерево той же семьи, что и вечнозеленый дуб. Его ветки, слегка обработанные дымом в подземном очаге, перемалывают в грубый порошок цвета резеды, который долго хранится в бочонках.

Существует несколько способов пить мате. В экспедиции, когда, выбившись из сил, мы слишком нетерпеливо жаждали облегчения, то просто бросали большую пригоршню порошка в холодную воду и, быстро доведя ее до кипения, тут же — это главное — снимали с огня, иначе мате теряет всякий вкус. Тогда его называют cha de mate; это темно-зеленый и почти маслянистый напиток, как крепкий кофе. Когда времени в обрез, довольствуются terere: пипеткой набирают холодную воду и поливают ею пригоршню порошка. Кто боится горечи, предпочитает mate doce; для этого, смешав порошок с сахаром, нужно обжарить его на жарком огне, залить эту смесь кипящей водой и процедить. Но я не знаю любителя мате, который не предпочел бы всем этим рецептам chimarrao, одновременно являющийся социальным ритуалом и домашним пороком в том виде, как это делали в фазенде. Все усаживаются вокруг маленькой девочки, которая приносит чайник, горелку и сосуд — иногда это калебас с отверстием, отделанным серебром, иногда — как в Гуайкурусе — рог зебу, вырезанный пеоном. Этот сосуд на две трети наполнен порошком, который девочка постепенно пропитывает кипящей водой. Как только эта смесь густеет, она проделывает в ней ямку с помощью серебряной трубки, оканчивающейся в верхней части утолщением с дырками, стараясь, чтобы пипетка находилась как можно глубже в том самом углублении, где собирается жидкость. Между трубкой и вязкой массой должен сохраняться как раз такой зазор, который не нарушит ее однородности, но и не слишком большой, иначе не образуется настоя. Теперь остается лишь залить шимарран жидкостью и поднести ее хозяину дома; сделав два или три глотка, он возвращает чашу, а затем эту процедуру проделывают все остальные, сначала мужчины, потом женщины, если они присутствуют. Чашу передают по кругу до тех пор, пока не опорожнится чайник.