Николай Непомнящий - Хетты. Неизвестная Империя Малой Азии Страница 20

Третьим был Игнаций Д. Гельб, американец, но только по своему официальному гражданству: он родился в 1907 году в Тарнополе на Украине. Интерес к мирам, затянутым дымкой прошлого, пробудил в нем роман Мора Иокаи, герой которого отправляется в Среднюю Азию, чтобы найти прародину венгров. Способный и целеустремленный юноша изучает древние и новые языки, в 18 лет уезжает в Италию, а в 22 года получает диплом доктора Римского университета, защитив диссертацию на тему «Древнейшая история Малой Азии». Готовя ее, Гельб сталкивается с хеттской культурой, которая для любознательного человека, каковым является всякий ученый, представляет слишком заманчивый орешек, чтобы можно было удержаться от соблазна раскусить его. Когда в 1929 году Гельб переезжает в Чикаго, к тому времени крупный центр американской ориенталистики, перед ним стояли уже иные исследовательские задачи, и «со своей возлюбленной, речью хеттов, он может проводить только ночи». Плод этой любви — труд «Хеттские иероглифы», первый том которого вышел в 1931 году (второй — в 1935-м и третий — в 1942-м). На Всемирном конгрессе ориенталистов в Лейдене в 1931 году Гельб выступает не только как самый молодой докладчик, но и как признанный член международного хеттологического авангарда.

Как всякий ученый, Гельб отправляется затем за новым материалом. Не раз — опять-таки как всякий ученый — идет по ложному следу; дни и ночи едет по пустынным областям Центральной Турции ради надписи, которая, как потом выяснится, была вовсе не надписью, а узором трещин на выветрившейся скале. Близ Кетюкале в Киликии текст находится на выступе нависшей над рекой скалы; две экспедиции вернулись уже, ибо надпись была абсолютно недоступна. Гельб подкупает руководителя работ на строительстве проходящей неподалеку дороги, рабочие просверливают в скале отверстия, вкладывают туда динамитные шашки, раздается взрыв, и, когда туча пыли и щебня оседает, путь для охотника за хеттскими надписями открыт…

Некоторые прочтения Гельба оказались ошибочными, но важно то, что он распознавал в знаках глагол «делать», который был не только первым достоверно прочитанным глаголом хеттского иероглифического языка, но и первым доказательством его родственной близости с хеттским клинописным языком. Будущее показало, что именно этому глаголу суждено было стать ключом к расшифровке хеттского иероглифического языка. И к тому же при обстоятельствах, которые ни один серьезный ученый не счел бы правдоподобными. Еще одна весьма значительная заслуга Гельба — решение вопроса, остававшегося до тех пор дискуссионным: сколько знаков в иероглифическом письме. Он установил, что помимо большого количества идеограмм («логограмм», как он их называл) в хеттском иероглифическом письме имеется только 60 фонетических знаков и что, следовательно, оно является слоговым письмом, отличающимся той единственной особенностью, что, как правило, согласный здесь следует за гласным.

Четвертым в этой пятерке нападающих был немец Хельмут Теодор Боссерт, но о нем упомянем позднее.

Пятым был Бедржих Грозный.

«После прочтения клинописных хеттских надписей я посвятил себя исследованию хеттских иероглифических текстов. Моими соратниками в этой области были ученые Боссерт, Форрер, Гельб и Мериджи. В 1934 году я предпринял пятимесячное путешествие по Малой Азии, чтобы скопировать там ряд неизданных или не полностью изданных иероглифических надписей», — писал Грозный в одной из своих последних работ, которую он назвал «Краткое обозрение моих научных открытий».

Когда в начале июля 1934 года он снова увидел синие воды Мраморного моря, которое соединяет (хотя чаще пишется: разделяет) Европу и Азию, то поверил наконец, что экспедиция его действительно состоится. Ни одно из его путешествий не было связано с такими трудностями — правда, не техническими, а финансовыми. Чехословакия, как и все капиталистические государства, билась в судорогах экономического кризиса, государственные доходы падали, правительство экономило на всем. Нет надобности объяснять, какую реакцию вызвала просьба о деньгах для новой поездки.

Впрочем, еще до начала кризиса, в период послевоенной конъюнктуры 1927—1929 годов, Грозный просил субсидию для продолжения раскопок на Кюльтепе. Когда о его финансовых затруднениях узнали немцы, его посетил профессор Юлиус Леви и сказал, что он мог бы найти в Германии средства, необходимые для продолжения раскопок на Кюльтепе.

— Я не сомневаюсь, что необходимые средства найдутся и у нас, — ответил Грозный.

Аргументы Леви звучали убедительно:

—Не важно, кто будет финансировать экспедицию, — ведь наука имеет международный характер.

—Разумеется, международный! Но я играю за нашу национальную сборную!

Однако менеджер этой национальной сборной, если так можно было назвать главу правительства «панской коалиции», отказал в субсидии для продолжения раскопок на чехословацком земельном владении близ Кюльтепе. «Мы — маленькое государство и не можем позволить себе такую роскошь». А министерство школ, шеф которого еще недавно торжественно поздравлял Грозного, отказало и в его просьбе о субсидии для простой научной командировки в Стамбул и Богазкей! Более того, оно отказалось оплатить путевые расходы по поездке Грозного в Рим на Международный конгресс лингвистов и в Париж на его подготовительное заседание, так что Грозному пришлось просить господина М. Дюссо из Французской академии прочитать его доклад! Этому трудно поверить, но многому в истории предмюнхенской республики сейчас трудно поверить.

Хотя объективные предпосылки для экспедиции Грозного были чрезвычайно неблагоприятны, он не отступил. Дальнейший прогресс в дешифровке хеттских иероглифов требовал прежде всего проверки на месте некоторых спорных надписей. Деньги на поездку он буквально выпросил у Бати и в Шкодовке (то есть в концерне «Шкода»), в бухгалтерии которого они были занесены в рубрику «расходов на рекламу».

И вот Грозный снова проходит по ущельям Тавра, снова спит в постелях, кишащих клопами, снова направляется к целям, определенным еще в Праге. На этот раз, впрочем, без лопат и кирок, лишь с проводником, которого ему предоставило турецкое правительство.

«К числу самых крупных и важных хеттско-иероглифических надписей принадлежит Топадская, или, точнее, Аджигельская, надпись, вытесанная на большой скале. Автографию этой надписи издал Х.Т. Боссерт в «Восточном литературном журнале», по фотографии и копии Малоазиатского отделения Берлинского музея. «Часть же этого текста не была до 1935 года ни переписана, ни переведена», — начинает Грозный рассказ о главной цели своей археологической экспедиции в Малую Азию в 1934 году (в третьем томе его «Хеттских иероглифических надписей»).

«В сопровождении Салахаттина Кандемир-бея из анкарско-го Министерства народного образования 28 октября 1934 года я прошел 23 километра, отделяющие Невшехир от Аджигеля. То-пада, в то время называвшаяся Аджигель, находится к юго-западу от Невшехира. Это деревня с 1800 жителей, центр нахие (уезда)… Мы остановились в доме мухтара (старосты) Мехмеда; иного выбора, кроме как воспользоваться его гостеприимством, у нас не было. В течение 5 дней, по 1 ноября включительно, каждое утро мы отправлялись в бричке к местонахождению нашей надписи, примерно в 6—7 километрах к югу от Аджигеля. Этих пяти дней мне хватило на то, чтобы проверить правильность первоначального издания надписи, которую я переписал и перевел в первый раз в журнале «Архив ориентальны». Теперь, спустя два года, я предлагаю вниманию читателей переиздание этой статьи с рядом уточнений и с новыми фотографиями надписи… Должен, однако, добавить, что этот перевод, так же как характеристика его содержания, являются, на мой взгляд, лишь первым опытом, который я предпринял, стремясь преодолеть необыкновенные трудности этого текста…» Затем на 26 страницах следовал перевод со 187 подстрочными примечаниями и двумя добавлениями.

«После окончания работ в Аджигеле — Топаде я и Салахаттин Кандемир-бей утром 2 ноября 1934 года отправились на арбе из Аджигеля в деревню Суваса, или Сиваса, расположенную примерно в 40 километрах к западу от Невшехира. Мы приехали в середине дня. Деревня Суваса — одна из самых примитивных анатолийских деревень, какие только мне удалось видеть за время странствий по этим краям. Убогие жилища, всего не более 45 (примерно 200 жителей), большей частью опираются о скалу или вытесаны в ней. Как и в Аджигеле, мы поселились здесь у мухтара, а потом перешли к его родителям.

Вокруг Сувасы есть несколько деревень, жители которых принадлежат к секте Бекташи. Кстати интересно отметить, что эти люди не едят зайцев, весьма почитаемых ими. В этом можно видеть последний остаток древнего культа зайца у иероглифических «хеттов», которые считали его священным животным и верили в его пророческие способности…