Глеб Глинка - Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений Страница 20

Буфетчик пробует спасти положение стаканом крепкого чая, но Пронин валится в сторону на второй, услужливо подставленный стул и остается недвижим.

Антип Ершов гордо вскидывает черную бороду. Его глаза светятся разбойным блеском. Он сверху вниз поглядывает на поверженного друга.

– Меня в пьяном виде никто еще не видывал, не валялся я этак-то, — говорит он тихим, но явно

торжествующим тоном.

– Зачем ты его, Антип Ермилыч, угостил? — укоризненно говорит Барашков. — Он и так выпимши был, а ты ему еще добавил. Теперь он три дня будет опохмеляться…

Но Ершов не чувствовал за собой вины. Он отвечает с едва заметной усмешкой.

– А я разве знаю, сколько человеку надо? Я не меньше его выпил, ну, видишь, не пьяный…

Абрамов возмущено шепчет мне, что это Антип нарочно сшиб его водкой.

По старине привык так-то делать. Еще дорогой он нам с Михаилом толковал, что в первую очередь надо литр поставить мастеру, а потом уж тот сам откроет все секреты. А какие теперь секреты: смотри да запоминай как работать… Весь секрет на виду.

Беседу должен открыть заведующий производством Пучков. Он встает, откашливается, и затем начинает медленно отжимать из себя никчемные культяпные слова о том, что надо оказать содействие, что люди все же приехали издалека… Кажется, что этой невразумительной речью он прежде всего лениво убеждает самого себя в том, что хоть пустяковину какую-то, а надо сделать, и не столько из уважения, сколько из страха перед Москвой.

Приключение с Прониным и пучковское выступление тотчас оказали свое действие. Все помрачнели и разговор никак не клеился.

Я слышу, как Барашков, кивнув на Антипа, говорит своему соседу:

– Старик-то у них похож на Емельяна Пугачева… Знаменитый, говорят, мастер…

Антип Ермилович совсем отрезвел и, повидимому, хотя он никогда не признается в этом, устыдился своего поступка. Он поднимается во весь рост. Все смотрят на Пугачева. И вид у него теперь на самом деле хмурый и властный. Всех окружающих мастеров он считает мелкотой. Ему равен один Пронин, но Пронин повержен и храпит тут же на двух сдвинутых стульях. Ершов медленно и торжественно вытягивает из брючного кармана длинную белую цепь.

– Вас здесь, скажем тридцать человек, — говорит он, — пусть будет триста, пусть три тыщи, и ни один не догадается, как сделать чепь из цельного куска. А скажу — любой вырежет.

Цепь идет по рукам. Цепь сразу спаяла интересы мастеров. Сначала осторожно, а затем все громче загудели голоса. Богородцы расспрашивают Угланова и Абрамова, перебивают один другого.

– Ты хоть бы причесался для такого случая,— кричит на ухо Ерошкину Стулов.

И сейчас же Антип Ермилович достает из пиджака гребенку, тянется к Ерошкину:

– На!

– Мне не годится такая, сломится враз, — усмехается тот. — Мне борону надо для моей шерсти.

Старик Бобловкин покойно повествует о том, как ему еще в третьем году дали на образец сороку и заказали приготовить таких.

– Неделей мы с сыном сто четыре штуки выделали и везем в Загорск на базу. Я докладываю заведующему, что привез, мол, птиц. Он кивает: вали, дескать их в ящик. Я говорю не вывалить привез, а показать. Смотрю, а наш сосед той же неделей один четыреста сорок таких же штук вырезал, нахламил — смотреть страшно… А мне велят в тот же ящик свою работу валить и определяют нам всем по одной цене. Выходим обратно, сын меня и спрашивает: «Неужели, тятя, и мы с тобой не можем хуже-то сделать?».

– Сколько годов тебе? — хрипит Ерошкин, склоняясь через стол к Антипу Ермиловичу.

– А сколько думаешь?

Ерошкин примеряется, поправляет свои покоробленные очки:

– Десятков шесть есть ли?..

– Семьдесят девять мне, вот сколько!..

Снова все поражены. Но Ерошкин определенно не верит:

– Ты, должно, помоложе меня, а мне шестьдесят пятый пошел. Глухой я… одна нога в гробу.

– Чего поддаваться смерти. Не надо этого, — поучает Антип Ермилович.

Он достает паспорт и так же, как цепь, паспорт идет по рукам. Мастера читают: «год рождения 1858».

– Все выходит правильно, семьдесят девять лет ему, — с недоумением заявляет седой счетовод.

Я тоже удивлен. Сам же Ершов говорил мне, что шестьдесят пять. Но я молчу, понимая, что здесь тоже какой-то «секлет».

Доходит очередь до Ерошкина. Ему передают паспорт Антипа, но он и глядеть не хочет.

– Мне ни к чему, что написали, а только я вижу, что быть того не может. У нас одной старухе, моих годов она, в паспорте тридцать лет поставили, так что же теперь ее замуж выдавать, значит?..

Верно, — шепчет мне Исаак, — ему двенадцать лет приписали по ошибке.

Буфетчик всё больше проникается уважением к Ершову, он заботливо предлагает ему еще чашечку чайку.

– А чашечка-то у вас без ручки, — говорит Антип Ермилович. — Откололи ручку, и ладно…

Чаепитие окончено. Семеновцы пошли выбирать осину для своих ковшей. Я захожу в школу. На место засидевшегося тут художника офортиста Быстренина, который насильно прививал ученикам почитаемые им образцы швейцарской резьбы, приехали теперь два молодых скульптора, только что окончившие московский техникум. Бурмистров сам был учеником богородской протехшколы. Его приятель по техникуму Барбаш родом с Украины. Оба они очень молоды, совсем юнцы, и продолжают усиленно работать над собственными композициями. Они откровенно признаются, что ничего еще не сделано ими для восстановления старых богородских образцов и что творчески помогать мастерам пока тоже не приходилось.

В лаборатории школы под руководством молодых скульпторов местные резчики — инструктора школы — создают новые образцы. Но все это сводится к тому, что вылепленную из пластелина тем же Бурмистровым лошадь с всадником весьма городского, даже мосторговского типа, они переводят в дерево. Но для богородчан, привыкших с незапамятных времен работать непосредственно в дереве, не только не обязательны, а совершенно бесполезны подобные опыты. Копируют они с предельной точностью, и сделанный таким образом деревянный конь выглядит пластелиновым, в нем нет ничего от прирожденного знания дерева.

На мои возражения инструктор Стулов, который только что присутствовал на чаепитии, пожимает плечами:

Но ведь невозможно создать ни одной композиции прямо в дереве.

– Хорошо, — соглашаюсь я, — но народному резчику пластилин может помочь в работе только как первый условный черновик, но зачем же точно копировать с пластилина, особенно вам, при вашем знании дерева. И уж поверьте, что Пронину пластилин совершенно не нужен. Попробуйте еще семеновского Антипа угостить пластилином.

Стулов молчит, но я чувствую, что он подавлен величием мосторговской скульптуры, не верит в подлинные богородские возможности и все мои высказывания принимает как еретические заскоки.

Директор профтехшколы Карцев примиряюще улыбается:

– Ну, что же говорить о мастерах артели! Конечно, они превосходно могут скопировать любую модель, но они сами не создадут ни одной законченной вещи. Мы по мере наших сил и материальных возможностей завели лабораторию, а артель даже не хочет отпустить к нам лучших мастеров. Мы сумели бы их подучить. У нас, видите, есть специалисты-скульпторы. Мы кое-что понимаем. Посмотрите, какие у нас успехи за последние два года. Мы своим коллективом создали чапаевскую тройку…

Директор продолжает перечислять заслуги школы. На лбу его выступает испарина. Глаза смотрят близоруко через огромные стекла роговых очков. Он боится, как бы не забыть еще что-нибудь из своих достижений.

Он готов свести всех богородских мастеров на степень только копировщиков, и совершенно не признает за ними права творить свои вещи без указки городского

художника. Но совершенно очевидно, что все вещи в лаборатории не имеют ни малейшего отношения к богородскому стилю. И что всем руководителям школы, и, прежде всего, молодым специалистам Бурмистрову и Бармашу, пока они не обратились в Быстрениных, нужно не учить мастеров в артели, а самим учиться у Пронина, и не только у Пронина – и у Ерошкина и Бобловкина. Пора, наконец, по-настоящему уважать народного мастера. Сейчас, приезжая в Палех или даже в Семенов и Хохлому, ни один самый крупный московский художник не решится сказать, что он приехал учить палешан или хохломичей. Почему же в богородскую артель, куда, к сожалению, не добирался пока ни один настоящий скульптор, все приезжают только поучать и каждый молодец на свой образец.

Директор опять пытается примирить все противоречия:

– Школа в ближайшее время займется народным конем. Школа изучит коня… Но насчет самостоятельных композиций вы зря… Мастера сами все-таки не смогут…

Вечером мы с Ершовым сидели у старика Константина Трофимовича Бобловкина.