Не надейтесь избавиться от книг! - Каррьер Жан-Клод Страница 20

У. Э.: Только свитки разворачивались не вертикально, как у нас в компьютерах, а горизонтально. Достаточно вспомнить синоптические Евангелия [172], представленные в виде сопоставленных друг с другом колонок текста: они читались слева направо по мере разворачивания свитка. А поскольку свитки были тяжелыми, их приходилось класть, например, на стол.

Ж.-К. К.: Или разворачивать свиток поручали паре рабов.

У. Э.: Не забывайте, кстати, что до Святого Амвросия [173]читали только вслух. Он первым начал читать, не произнося вслух слова. Это повергло Святого Августина в крайнее замешательство. Почему вслух? Если вы получаете письмо, написанное от руки, да еще неразборчивое, вам иногда приходится помогать себе, проговаривая его. Я часто читаю вслух, когда получаю письма от французов, — они последние в мире пишут письма от руки.

Ж.-К. К.: Неужели мы правда последние?

У. Э.: Да. Здесь есть влияние определенного воспитания — этого нельзя отрицать. Впрочем, нам советовали делать так еще давным-давно. Письмо, напечатанное на машинке, сродни деловой переписке. В других странах принято считать, что для лучшего чтения и понимания необходимо писать удобочитаемыми буквами — в таком случае компьютер наш лучший помощник. У французов иначе. Французы продолжают слать вам письма, написанные от руки, которые невозможно расшифровать. За исключением редчайшего примера Франции, люди повсеместно утратили не только привычку писать от руки, но и читать написанное таким образом. В былые времена типограф был способен распознавать каллиграфические начертания со всего света.

Ж.-К. К.: Единственное, что по-прежнему пишется от руки — и то не всегда, — это медицинские рецепты.

У. Э.: Общество придумало фармацевтов, чтобы расшифровывать их почерк.

Ж.-К. К.: Если переписка от руки исчезнет, исчезнут и целые профессии. Графологи, общественные писари, коллекционеры и продавцы автографов… Чего мне не хватает, когда я использую компьютер, так это черновиков. Особенно когда дело касается диалогов. Мне не хватает зачеркиваний, набросков на полях, этого первичного хаоса, стрелочек, расходящихся во все стороны, этих признаков жизни, движения, еще смутного поиска. И еще одно: видения общей картины. Когда я пишу сцену для кино и мне нужно шесть страниц, чтобы ее рассказать, я предпочитаю держать эти шесть страниц перед глазами, чтобы оценить ритм, чтобы на глаз выявить возможные длинноты. Компьютер мне этого не позволяет. Я должен распечатать все страницы и разложить их перед собой. А что еще вы пишете от руки?

У. Э.: Записки для секретаря. Но не только. Я всегда начинаю писать новую книгу с рукописных заметок. Я делаю наброски, схемы, которые непросто сделать на компьютере.

Ж.-К. К.: Проблема черновиков вдруг напомнила мне об одном приезде Борхеса в 1976 или 1977 году. Я тогда только что купил дом в Париже, и там шел ремонт, царил беспорядок. Я зашел за Борхесом в его гостиницу. И вот мы подходим к дому, идем через двор, он держит меня под руку, поскольку почти ничего не видит, мы поднимаемся по лестнице, и, не замечая своей оплошности, я счел уместным извиниться за кавардак, которого он, разумеется, не мог видеть. А Борхес мне отвечает: «Да, понимаю. Это черновик». Всё, даже дом, в котором идет ремонт, навевало ему мысли о литературе.

У. Э.: По поводу черновиков: я хотел бы упомянуть об одном ярком феномене, который связан с культурными изменениями, вызванными появлением технических новшеств. Набирая текст на компьютере, мы распечатываем все подряд как оголтелые. Ради создания текста в десять страниц я распечатываю его раз пятьдесят. Тем самым я гублю дюжину деревьев, тогда как до появления в моей жизни компьютера я губил, наверное, всего лишь десяток.

Итальянский филолог Джанфранко Контини [174]занимался тем, что он называл «критикой scartafacci» [175]— изучением различных фаз, через которые проходит произведение, прежде чем обрело свой окончательный вид. Как продолжать изучение этих вариантов с приходом компьютера? Так вот, против всякого ожидания компьютер не сокращает промежуточные этапы, он умножает их количество. Когда я писал «Имя розы», то есть в тот период, когда у меня в распоряжении не было текстового редактора, я поручал кому-нибудь перепечатать исправленную мной рукопись. После чего вносил правку в новую версию и опять отдавал в перепечатку. Но так не могло продолжаться до бесконечности. В определенный момент я был вынужден рассматривать версию, имевшуюся на руках, как окончательную. У меня больше не было сил.

С компьютером, напротив, я распечатываю, исправляю, вношу исправления, снова распечатываю и так далее, — то есть умножаю количество черновиков. Таким образом можно получить двести версий одного текста. Вы прибавляете филологу работы. И, тем не менее этот список вариантов будет неполным. Почему? Всегда будет существовать некая «фантомная версия». Допустим, я пишу некий текст А на компьютере. Распечатываю. Правлю на бумаге — это уже текст В. Вношу исправления в файл. После чего я снова распечатываю и полагаю, что на руках у меня текст С (именно так будут считать филологи будущего). Но на самом деле речь идет о тексте D, потому что пока я вносил изменения в файл, я наверняка сделал множество дополнительных поправок. Так что между В и D, между исправленным мною текстом и версией, вобравшей в себя эти исправления в компьютере, есть еще одна, фантомная версия, которая и есть настоящая версия С. То же самое можно сказать и о последовательных исправлениях. Так что филологам придется восстанавливать столько фантомных версий, сколько было переходов от экрана к бумаге.

Ж.-К. К.: Пятнадцать лет назад один американский университет, готовящий литераторов, восстал против использования компьютера под тем предлогом, что еще не доработанный текст появляется на экране уже напечатанным — то есть наделенным неким авторитетом. Из-за этого его якобы становится труднее критиковать и править. Экран придает ему вес, авторитет уже изданного текста. Другое учебное заведение для писателей, напротив, считает, что компьютер предоставляет, как вы говорите, возможность бесконечно исправлять и улучшать.

У. Э.: Ну да, разумеется, поскольку текст, который мы видим на экране, уже чужой. Так что вы можете обрушить на него всю ярость своей критики.

Ж.-Ф. де Т.: Жан Клод, вы говорили о книге до появления книги, даже до появления кодексов [176] , то есть о папирусах, свитках. Наверное, это та часть истории книги, о которой нам известно меньше всего.

У. Э.: В Риме, например, наряду с библиотеками существовали лавки, где книги продавались в виде свитков. Какой-нибудь любитель заходил в книжную лавку и заказывал, скажем, экземпляр Вергилия. Книготорговец просил его зайти через две недели, за которые книга переписывалась специально для покупателя. Возможно, какое-то количество экземпляров самых востребованных книг имелось на складе. Мы имеем весьма приблизительные представления о процессе покупки книг, даже в период после изобретения печатного станка. Первые печатные книги покупались, однако, не в переплетенном виде. Необходимо было сначала приобрести листы, которые отдавались затем в переплет. А разнообразие переплетов коллекционируемых нами книг — это одна из причин, по которой мы получаем от библиофилии такое удовольствие. Благодаря переплетам два экземпляра одной и той же книги могут существенно разниться в глазах как любителя, так и антиквара. Первые книги, продаваемые уже в переплете, появляются, по-моему, только в период между XVII и XVIII веками.