Бенедикт Сарнов - Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко. Страница 21

Приходил Иван Филиппович ко мне три раза в неделю. Потом стал ходить ежедневно.

Дела у него ко мне были несложные. Он тихим, как у таракана, голосом читал свои крестьянские стишки и просил, по возможности скорей, пристроить их по знакомству в какой-нибудь журнал или в газету...

Иногда Иван Филиппович присаживался на кровать и говорил, вздыхая:

— К поэзии, уважаемый товарищ, я имею склонность, прямо скажу, с издетства. С издетства чувствую красоту и природу... Бывало, другие ребята хохочут, или рыбку удють, или в пятачок играють, а я увижу, например, бычка или тучку и переживаю... Очень я эту красоту сильно понимал. Тучку понимал, ветерок, бычка... Это все я, уважаемый товарищ, очень сильно понимал.

Несмотря на такое тонкое понимание бычков и тучек, стихи у Ивана Филипповича были из рук вон плохие. И автор в один прекрасный день не выдержал:

— Работать нужно, товарищ, вот что! Дать бы тебе камни на солнце колоть!..

И тут, вместо того чтобы смертельно обидеться, Иван Филиппович неожиданно просиял:

— Дайте, — сказал он. — Если есть, дайте. Прошу и умоляю. Потому, до крайности дошло. Второй год без работы пухну. Хотя бы какую работишку найти...

— То есть как? — удивился я. — А поэзия?

— Какая поэзия, — сказал Иван Филиппович тараканьим голосом. — Жрать надо... Поэзия!.. Не токо поэзия, я, уважаемый товарищ, черт знает на что могу пойти... Поэзия...

Автор устроил крестьянского самородка работать курьером, и тот никаких попыток писать стихи и беседовать о тучках, бычках, птичках, прыгающих на ветках, и прочих пустяках больше не возобновлял. Так выяснилось, что странная приверженность его к поэзии была просто вынужденным притворством. Не от хорошей жизни начал он эту игру, и слава Богу, что так успешно и сравнительно вовремя ее прекратил.

Но вот интересно, а как обстоит дело с истинным отношением к поэзии у тех, кто олицетворяет, так сказать, оборотную сторону медали? У тех, чья душа уязвлена непрезентабельным зрелищем примусов и мужских подтяжек, оскорбительных для памяти гения? Иначе говоря, у тех, кто в истории, приключившейся с Иваном Федоровичем Головкиным, выступает не от имени «пострадавшей стороны», а от имени Пушкина?

Они-то, может, и не притворяются? Может, для них поэзия и впрямь — предмет первой жизненной необходимости? Может, им действительно гораздо важнее, чтобы у них был Пушкин, а не такие пошлые, вульгарные вещи, как хлеб насущный и крыша над головой?

Что ж, выслушаем и их.

...Пушкин — великий гений, и каждая его строчка представляет для нас известный интерес...

Помню, знаете, у нас в классе задали выучить одно мелкое, ерундовое стихотворение Пушкина. Не то про веник, не то про птичку или, кажется, про ветку. Что будто бы растет себе ветка, а ей поэт художественно говорит: «Скажи мне, ветка Палестины...»

(Голос с места. Это из Лермонтова...)

Разве? А я их, знаете, обыкновенно путаю... Пушкин и Лермонтов — это для меня как бы одно целое. Я в этом не делаю различия...

(Шум в зале. Голоса. Вы лучше расскажите про творчество Пушкина.)

Я, товарищи, к этому и подхожу. Творчество у Пушкина вызывает удивление. Ему за строчку стихов платили по червонцу. Кроме того, постоянно переиздавали. А он, несмотря на это, писал, и писал, и писал. Прямо удержу нет.

Конечно, придворная жизнь ему сильно мешала сочинять стихи. То балы, то еще что-нибудь...

...А Николай Палкин, конечно, сам стихов не писал. И поневоле мучился и завидовал поэту...

Так вот я и кончаю, товарищи... Влияние Пушкина на нас огромно. Это был гениальный и великий поэт. И приходится пожалеть, что он не живет сейчас вместе с нами. Мы бы его на руках носили и устроили бы поэту сказочную жизнь, если бы, конечно, знали, что из него получится именно Пушкин.

В отличие от Ивана Федоровича Головкина, который, может быть, вообще-то о Пушкине впервые услышал лишь в тот момент, когда пути их так неудачно пересеклись, герой этого рассказа — человек мало-мальски грамотный. Он, судя по всему, даже в школе учился. Он располагает бездной сведений о Пушкине. Знает, например, что за строчку стихов Пушкину платили по червонцу. Слышал что-то такое о причастности Пушкина к придворной жизни и о его взаимоотношениях с царем. Помнит, что царем в то время был не кто-нибудь, а Николай. И не просто Николай, а Николай Палкин, которого наш оратор отнюдь не путает с Николаем Кровавым.

И в то же время те конкретные ассоциации, которые возникают у него по поводу поэзии Пушкина, в сущности неотличимы от тех, которыми поразил нас Иван Федорович Головкин.

Суть дела состоит в том, что докладчик, так же как и Иван Федорович Головкин, в глубине души убежден, что поэт — это человек, взгляд которого прикован к какой-то ерунде: то ли к птичкам, то ли к веткам, то ли к птичкам, прыгающим на ветках. Во всяком случае, к чему-то такому, на что человек, обремененный серьезными жизненными заботами, внимания обращать не станет.

Таким образом, и Иван Федорович Головкин, и докладчик, произносящий речь о Пушкине — каждый в меру своих сил, — участвуют в какой-то не слишком им самим понятной игре.

(Той самой, в которую играл, а вернее, которой подыгрывал крестьянский самородок Иван Филиппович Овчинников, уверявший, что он «с издетства» тонко понимал и птичку, и тучку, и бычка.)

Иван Федорович играет в эту игру без особого увлечения: лишь бы только его оставили в покое и дали жить на обретенной наконец с таким трудом жилплощади. Докладчик втянулся в нее сильнее: она для него стала уже чуть ли не профессией. Он уже даже постиг основные правила этой игры.

Последнее может показаться явным преувеличением. Как же так, постиг правила, если несет при этом совершеннейшую чушь:

...с одной стороны — личная жизнь, квартира в семь комнат, экипаж, с другой стороны — сам царь Николай Палкин, придворная жизнь, лицей, Дантес и так далее. И, между нами говоря, Тамара ему, конечно, изменила... Ах да, Наталья. Это у Лермонтова — Тамара...

Однако эта несусветная чушь не так чтобы уж очень отличалась от того, что говорили и писали в ту пору куда более грамотные и куда более ответственные люди. Официальная, узаконенная, имевшая повсеместное хождение точка зрения на сей предмет представляла собой ту же причудливую смесь самой вульгарной сплетни и яростного классового самосознания:

Он дремлет, Пушкин. Вспоминая сноваТо, что влюбленному забыть нельзя:Рассыпанные кудри ГончаровойИ тихие медовые глаза.

Случайный ветер нагоняет скуку,В пустынной хвое замирает край...Наемника безжалостную рукуНаводит на поэта Николай!

А некоторые были настроены даже еще более решительно и сурово, чем зощенковский докладчик. Принципиально не желали разбираться в том, какой Николай повинен в смерти Пушкина — Первый или Второй. Им было все равно, что тот Николай, что этот:

Мы твоих убийц не позабыли,В зимний день, под заревом небес,Мы царю России возвратилиПулю, что послал в тебя Дантес.

Да и насчет Натальи Николаевны тоже высказывались более определенно. Не сообщали интимным шепотком: «Между нами говоря, она ему изменила...» А во весь голос, с грубой большевистской прямотой и непримиримостью сводили с ней свои давние счеты:

Еще живя в сыром подвале,где пахли плесенью углы,мы их по пальцам сосчитали,твои дворцовые балы.

И не забыли тот, в который,раба страстишечек своих,толкалась ты на верхних хорахсреди чиновниц и купчих.

Ну, а что касается, так сказать, финального аккорда, заключительных фраз этой «Речи о Пушкине» («Влияние Пушкина на нас огромно. Это был гениальный и великий поэт. И приходится пожалеть, что он не живет сейчас вместе с нами...»), то здесь зощенковский докладчик тоже не оригинален. И тут он почти буквально повторяет то, что говорили куда более именитые и знаменитые докладчики.

Любить Пушкина хорошо, и, может быть, особенно хорошо любить Пушкина в наше время...

В грозах, бурях приходит новая весна... И между пролетарской весной, какой она будет, когда земля начнет одеваться цветами, и весной пушкинской гораздо больше общего, чем между этой приближающейся весной и тем разноцветным будто бы золотом, на самом деле сухими листьями, которыми усеяна была почва до наступления нынешних громовых дней.

В правила игры входит не только идеология, но и лексика, и фразеология.

«Я, может, желаю знать, чего такого я промигал за эти годы, находясь со своими ураганными идеями», — говорит один зощенковский герой. Это словосочетание — «ураганные идеи» — звучит откровенной пародией. Но разве оно более пародийно, чем «громовые дни» Луначарского?