Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра Страница 22

Вспомним еще раз Возрождение. Его реабилитация материи – это попытка гигантской человеческой революции. Слить дух с телом, идеальное с материальным, понять духовные ценности физической жизни – именно эту революцию в человеке и в образе его жизни хотел совершить Ренессанс. Попытка эта была утопией, она потерпела трагический крах, но ее великая роль состоит в том, что она показала людям дорогу к исключительно важным для нас идеалам.

Античность и Возрождение – две эпохи, когда дух и материя были «андрогинами», – занимают в нынешней духовной жизни маленькое место. Но в них много ключей к высочайшим нашим идеалам, много гигантских духовных кладов. И главный из них – единство материальной и духовной жизни, их пропитанность друг другом, их неразличимое слияние и равноценность.

Многие писатели прошлого и современности исповедовали светлые античные взгляды на телесную любовь, относились к ней как к чему-то чистому, естественному, не зазорному. Так было у Шекспира и Боккаччо, Сакетти и Чосера, Ронсара и Бёрнса, Дидро и Бальзака, так было у Гёте в «Римских элегиях», в поэзии Беранже и в «Уленшпигеле» де Костера, во многих книгах Мопассана и Золя, у Роллана в «Кола Брюньоне» и в первых частях «Жана Кристофа», у Хемингуэя, Олдингтона и многих других. Так было у многих писателей Древней Индии, Японии, Китая, Аравии, Персии – вообще Востока. Так было у Пушкина и Лермонтова, Чернышевского (в «Прологе») и Куприна, Бунина и Горького, Алексея Толстого и Вересаева…

Есть ходячий взгляд, что плоть и платонизм – враги, что чиста и целомудренна только платоническая любовь, а все плотское, телесное – нечисто, нецеломудренно. Но по своей глубинной сути любовь – это «страсть, чистая как огонь» (Роллан), и это касается всех ее граней.

Эллинистическое и возрожденческое отношение к человеку пытались возродить в прошлом веке и философы. Стремление это явно чувствуется в философии Фейербаха, заметно оно и в антропологизме Чернышевского, и у Герцена. Фейербах спорил со старой философией, которая говорила: «Я – абстрактное, только мыслящее существо: тело не имеет отношения к моей сущности». Новая философия, писал он, говорит: «Я – подлинное, чувственное существо: тело входит в мою сущность»[42].

Человек – и рациональное и эмоциональное существо, это азбучная истина, и поэтому чувства, ощущения исключительно важны для наполнения его жизни, для ее оживотворения.

Мысль «бестелесна», и, когда она рождается в человеке, она сама по себе не меняет его личное самоощущение: она дает радость или горе, дает ощущение живой жизни только оттого, что она пронизана чувством. (Впрочем, в живой жизни, наверно, мысль часто слита с чувством, – кроме, может быть, мысли высочайших степеней абстракции – теоретической, математической, – и той механической мысли, которая участвует в однообразных рабочих операциях.)

Чувство действует на человека сильнее, чем мысль, оно как бы вовлекает в себя большую площадь тела, затрагивает большие его районы, чем мысль. Человек чувствует всем собой, чувства его пропитывают и ток крови, и мозг, и нервы, и работу внутренних органов. Мысль, видимо, «локальнее», она существует в мозгу, и сама по себе, без помощи чувств, мало влияет на жизнь тела.

Так это или нет, но эрос человека – выражение его любовной, телесной привлекательности – так же человечен, как и его этос – привлекательность духовная, этическая. И в очеловечении человека, в отходе его от животного мира он сыграл огромную роль – и играет эту очеловечивающую роль и в нынешней жизни.

Мечников, конечно, был прав, когда он говорил: «Не подлежит сомнению, что половое чувство, хотя и общее у человека с животными, есть тем не менее источник самых высших духовных проявлений»[43].

Вспомним и Платона, который говорил об этих высших духовных проявлениях – о тяге человека к красоте, к истине, к творчеству, к смыслу жизни. Платон прямо писал о родстве любви и искусства, любви и творческого вдохновения. В своем учении о четырех видах вдохновения («исступления», как он говорил) он даже ставил любовь выше искусства, выше способности постигать тайны жизни и прорицать будущее.

Художественный гений, считал Мечников, очень близок к любви. Он писал в «Гёте и Фаусте»: «Любовь возбуждает певца и поэта и поэтический гений, несомненно, тесно связан с половым чувством»[44].

Родство любви и искусства, любовных и эстетических ощущений, конечно, существует. Стоит вспомнить хотя бы, как тесно слиты они и в античной лирике, и у индусов, и у многих поэтов и писателей мира.

Стоит вспомнить, сколько шедевров мирового искусства было рождено любовью.

В «Римских элегиях» Гёте есть стихотворение, которое великолепно передает эту связь. Молодой Гёте, изучающий в Италии Античность и влюбленный в Фаустину Антонини, пишет:

Здесь я у древних учусь и, что день, с наслаждением новымТщательно лист за листом разбираю творения их…И не учусь ли я также, когда по изящному стануТихо спускаясь рукой, исследую чудные формыГруди возлюбленной? Только тогда постигаю, как должно,Мрамор, сличаю и мыслю, гляжу осязающим взглядом,Зрящей рукой осязаю…[45]

Любовь делает его руку зрячей, а глазам дает силу осязания; она как бы одаряет его способностями скульптора, удваивает его художественный талант, его эстетическую силу. Только она дает ему до конца постичь чудо древнего мрамора.

На рубеже XIX–XX веков связь любви и искусства считали такой тесной, что Мечников даже соглашался с Мёбиусом, немецким ученым, который говорил: «Художественные склонности, по всей вероятности, не что иное, как вторичные половые признаки». И сам Мечников так высоко ставил любовь, что писал: «Главным стимулом гениальности Гёте была любовь»[46].

Взгляды эти близки к воззрениям Фрейда, который тоже считал, что художественный дар – косвенное проявление «либидо», любовных инстинктов человека. Вряд ли они во всем правы здесь: все мы знаем, что творческие склонности людей не меньше, чем любовью, рождены трудом, тем, что человек – единственное трудовое существо из всех живых существ.

Но пол играет огромную роль в человеческой жизни. Это не полчеловека, а весь человек, он пронизывает всю его психологию, отпечатывается во всей манере поведения – как он отпечатывается в любом звуке голоса.

К сожалению, у нас часто забывают эти азбучные истины – и в искусстве, и в искусствоведении, и в этике. Особенно заметно это в теоретических работах о любви, которые стали в 60-е годы выходить у нас после многолетнего перерыва.

В книге «Любовь, семья, дети» автор одной из статей разбирает, чем именно Аночка из фединского «Необыкновенного лета» («девушка из народа, которой революция вдруг, сразу, открыла такие небывалые возможности») привлекла к себе Кирилла Извекова.

«Не красотой, – пишет автор, – привлекает к себе эта угловатая, худая девушка». Она привлекает «независимостью», «решимостью», «большой внутренней жизнью», «моральной силой», «самостоятельностью». А самое главное в ней, «самая существенная черта» ее – в том, что она «не хочет ни подчиняться, ни подчинять».

В этом разборе нет грубого примитива, режущего слух с силой пароходного гудка; дело идет об оттенках, которые, может быть, не сразу ухватываются. Во всех этих рассуждениях просвечивает явное отчленение человеческого от женского: и независимость, и решимость, и моральная сила – все это отделено здесь от женственности, существует вне пола.

Дальше идет тезис, в котором уже начинают греметь фанфары: «Женщина, которая не ищет опоры в мужчине, женщина, которая перестала быть слабым полом и во внутренней силе не уступает мужчине, – этим новым и привлекательным качеством одарила женщину Октябрьская революция».

И автор восклицает: «Вот та новая „вечная женственность“, о которой будут слагать стихи и поэмы!»[47]

В этих формулах женщина не только перестает быть слабым полом, но и перестает быть полом, ибо «новая вечная женственность» состоит здесь из бесполых черт стойкости и силы. Больше того – на место «женственности» тут в парадоксальной рокировке подставляется «мужественность»; не хватает только афоризма: женственность женщины в ее мужественности – и тогда отчуждение пола было бы полным.

В свое время Руссо хорошо говорил: «Когда женщина бывает до конца женщиной, она представляет больше ценности, нежели когда она играет роль мужчины». И добавлял: «Развивать в женщине мужские свойства, пренебрегая присущими ей качествами, – значит действовать явно ей во вред»[48].

Отчуждение пола от человека – это попытка расчеловечить его, превратить в неестественное существо. В Средние века такое отчуждение пола было «ангелизацией» человека. Сейчас это выглядит как «машинизация» человека, превращение его из организма в механизм, в колесико и винтик. И если пол человека – часть его индивидуальности, то отчуждение пола – это отчуждение личности, усечение и обкрадывание ее.