Ирина Сироткина - Классики и психиатры Страница 22

Баженов начал свое эссе с того, что уже стало общим местом в отношении Достоевского: его почти мистической способности «достигнуть такого глубокого проникновения в тайники страдающей души и такого чуткого, яркого понимания даже крайних и, казалось бы, чудовищных умственных аномалий, которое и самой науке дается только путем накопления массы фактов, кропотливого, детального анализа и постепенного и медленного восхождения от заблуждения к истине»70. В своих лекциях на Высших женских курсах он часто цитировал Достоевского, а его ассистент на курсах, Т.Е. Сегалов, посвятил болезни писателя целую диссертацию71. Предполагая, что прозрения Достоевского определялись личным опытом болезни, Баженов противопоставил его Эмилю Золя, который для работы над своими «натуралистическими» романами изучал медицинскую литературу. В отличие от Золя, перенесшего в свои произведения медицинские описания болезней, Достоевский якобы достиг своего понимания болезни без чтения литературы — путем «интуитивным». Баженов вспомнил старую характеристику, данную Достоевскому Белинским, — «нервический талант». Сам он стремился найти в произведениях писателя те «черты, которые… определялись бы именно болезненностью [его] дарования».

Подобный же анализ Баженов намеревался провести с Мопассаном, но не успел этого сделать. «Всем известно, — начал он, — что Достоевский страдал эпилепсией, [которой] сопутствуют более или менее значительные… изменения всей личности». Мопассан, в свою очередь, якобы был ипохондриком и наркоманом и «окончил жизнь прогрессивным параличом умалишенных». Несмотря на энергичное начало, окончание было не столь впечатляющим. В качестве доказательств болезни психиатр мог привести только то, что писатель, «еще молодой и здоровый, известный и богатый, впал, тем не менее, в отчаяние и чувствовал непреодолимое отвращение от скучной жизни, которой живет большинство людей»72. Диагноз «безучастность» звучал в устах врача довольно странно и вовсе не патологично.

В то время, когда Баженов писал это эссе, он сам был молодым, здоровым, полным надежд на лучшее будущее — для себя, своих соотечественников, России. Разочаровавшись в политической борьбе и революции, он перестал считать тоску Мопассана патологической. Теперь он с симпатией цитировал тот же самый фрагмент, который когда-то приводил как иллюстрацию патологии, — о том, что революции не могут изменить лицо земли, потому что «с тех пор, как зародилась мысль, человек неизменен, его чувства, верования, ощущения всё те же, он не сдвинулся ни вперед, ни назад… Ибо мысль человеческая неподвижна. Раз достигнув своих четко очерченных и непреодолимых границ, она ходит по кругу, как лошадь на цирковой арене, как муха в закупоренной бутылке, которая летит вверх, чтобы удариться о пробку». Это напоминало и приговор, вынесенный Достоевским, «что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же…»73.

Психиатрический диагноз, который Баженов поставил Мопассану, был намного мягче, чем вынесенный его коллегой, врачом и литературным критиком Максом Нордау. В скандально известной книге «Вырождение» тот назвал Мопассана «патологическим эротоманом, в несчастном мозгу которого внешний мир мог отражаться только в искаженном виде»74. Вынужденный согласиться, что с точки зрения современной ему психиатрии писателя следует признать «человеком дегенеративного типа», Баженов тем не менее возмущался «крайностью и поверхностностью» суждений Нордау и требовал «более тонкого анализа». Не соглашался он и с суровым приговором, вынесенным Достоевскому. Цитируя слова Михайловского о «жестоком таланте» и «наслаждении, которое некоторые люди находят в ненужном мучительстве», Баженов пояснял: «психологическая близость, которая существует между страданием и наслаждением, искони так свойственна нашей душе, что она отмечена уже на заре мысли, еще в индийской мифологии»75. В этой близости, по мысли психиатра, нет ничего чудовищного, и Достоевского, который подметил эту человеческую черту, нельзя обвинять ни в патологии, ни в жестокости. Если кто-то берется за описание амбивалентных чувств, это еще не означает, что он не может отличать добро от зла, удовольствие от боли: не стоит опасаться, что писатель, заблуждаясь, принимал одно за другое.

Однако не только Михайловский, но и другие его современники были озадачены тесным переплетением якобы несовместимых черт у персонажей Достоевского. Так, например, читателей удивляло, что в «Преступлении и наказании» писатель вложил свою собственную нравственную проповедь в уста проститутки. Редактор рекомендовал Достоевскому переписать главу о Соне так, чтобы «добро и зло были четко разделены и невозможно было бы их перепутать»76. Но, в отличие от своих ^предшественников, новое поколение читателей оказалось особо чувствительным именно к глубокому переплетению добра и зла. Их героем стал Достоевский — которому, как никому другому, удалось показать, что «даже в самой чистой душе… и величайшем самопожертвовании… есть семя преступления». Применительно к персонажам его произведений «линия, отделяющая добродетель от греха» уже не казалась непроницаемой, а «экзотическая смесь характеров — честный лжец, чувственный аскет, нежный убийца, набожный иконоборец» не выглядели непримиримыми противоречиями77.

Как и другие читатели Достоевского, психиатры были зачарованы его способностью проникать в то, что один из них назвал «психопатологией обыденной жизни». П.-Ю. Мёбиус заявил о том, что «каждый до определенной степени патологичен», и призвал своих коллег «забыть прежнее различение между здоровой и больной душой»78. Случилось это через несколько лет после выхода эссе Баженова о Достоевском и Мопассане. Многие коллеги Баженова и Мёбиуса были убеждены, что к больничной психиатрии нужно добавить «психиатрию обыденной жизни». Фрейд был одним из тех, кто отверг возведенную традиционной психиатрией стену между здоровьем и болезнью и раскритиковал фаталистическую идею о вырождении. Сам поклонник Достоевского, Фрейд не соглашался с диагнозом «эпилепсия», который ставили писателю другие психиатры. «Эпилепсия — это органическое заболевание мозга, независимое от психологической конституции, — писал он Стефану Цвейгу по поводу Достоевского, — и, как правило, связано с разрушением и распадом психических способностей». Поскольку у Достоевского ни о каком угасании способностей на протяжении жизни не могло быть и речи, Фрейд вместо органического дефекта, эпилепсии, говорил о менее серьезном недуге — истерии79.

Изменился не только диагноз, поставленный ранее Достоевскому, но и суждения о его персонажах. В 1880-х годах Чиж отверг как неправдоподобное окончание романа «Преступления и наказание», усомнившись, что убийца Раскольников мог встать на путь обновления. По мнению психиатра, у Раскольникова было наследственное предрасположение к психической болезни, делавшее выздоровление невозможным. Спустя треть века другой психиатр, Д.А. Аменицкий, изменил диагноз Раскольникова — с наследственной болезни, ведущей к вырождению, на гораздо более мягкий — психастеническую конституцию. Более того, он допускал, что «благотворное влияние зародившейся эмоции любви и привязанности к Соне содействовало стойкому улучшению состояния Раскольникова и продолжительному освобождению его от состояния навязчивости». Подобно Аменицкому, его коллега Н.Е. Осипов также усомнился в патологичности героев Достоевского, утверждая, что они скорее могут быть названы невротиками, нежели душевнобольными. Свой диагноз он основывал на том, что неврозы многих персонажей были «в зачаточном состоянии» и происходили из душевных конфликтов и борьбы, а потому нельзя назвать их состояние патологией80.'

И вновь, как это было в случае с Гоголем, психиатры в своей дискуссии о Достоевском прислушивались к мнению критиков, лишь переформулируя его на своем медицинском языке. В отличие от прижизненной — довольно сдержанной — оценки, после смерти Достоевского критики стали принимать его работы с гораздо большим энтузиазмом, а новое поколение вообще превратило писателя в своего кумира. Это побудило психиатров смягчить свой диагноз, а вслед за ними и критики, в свою очередь, стали использовать эту более мягкую версию. Так, отвергнув мнение о том, что «произведения Достоевского — болезненные», философ Н.О. Лосский сослался на мнение Осипова. По словам Лосского, тот убедительно продемонстрировал, что «в работах Достоевского много не только здоровых, но и положительно прекрасных персонажей». Осипов считал, что «безумие» героев Достоевского — результат борьбы добра и зла в сердце человека. В тон ему Лосский писал, что «проповедь страдания» у писателя служит цели «очищения души»81.