Андрей Буровский - Величие и проклятие Петербурга Страница 22

Не случайно же именно в это время пошли нелепые, но закономерные слухи — что настоящего Петра за границей немцы подменили, «заклали его в Стекольне (в Стокгольме. — А.Б.) в столб», а вернулся на Русь вовсе не Петр, а немец-подменыш, не человек, нелюдь…

Получалось, что Петр прекрасно вписывался в образ Антихриста и по сути дела ничего не имел против этого образа. И правда, неужели Петр не знал, как воспринимаются эти его действия? Несомненно, он просто не мог этого не знать.

Многие поступки Петра и не могли восприниматься иначе! Своими поступками Петр провозглашал, что он Антихрист так же верно, как если бы он это о себе заявлял. Знал ли Петр, у кого изо рта и носа исходит дым, когда с дымящейся трубкой шествовал по улицам Москвы? Конечно, знал. Если бы Петр шел по улицам Москвы и громко кричал: «Я Антихрист!» — и тогда эффект был бы не больше.

Офицеры и солдаты армии Петра, на которых он опирался во время своих «горе-реформ», были одеты в мундиры иноземного образца и ходили с бритыми физиономиями… А ведь бесов на иконах изображали обритыми и в немецких сюртуках и кафтанах! Так что, когда солдаты (да еще под командой немца-офицера) тащили в Преображенский приказ одетого по-русски, бородатого старообрядца, на семантическом уровне это могло восприниматься только так: бесы волокут христианина в преисподнюю. Ведь чудовищная жестокость следствия, пытки огнем были повседневной, обыденной практикой. Без особенного напряжения фантазии современники могли представить себе застенки Преображенского приказа своего рода земным филиалом ада, в который бесами ввергаются православные, и за что?! За христианскую веру…

Даже у обритого офицера в немецком мундире, пусть предельно лояльного к царю, династии Романовых и к Российской империи, не мог не возникать вопрос: кого же мы защищаем, кому подчиняемся и за кого, за что в бой идем… А сами мы, получается, кто?! Защитник и слуга отечества оказывался, мягко говоря, в довольно сложном и весьма неясном положении.

Если принять гипотезу Успенского—Лотмана, то получается — реформировать Россию можно было, только перевернув представления общества, поменяв розовый цвет на черный и наоборот. Объявить черной и гадкой Святую Русь и изменить ее до почти полной неузнаваемости, вскинуть ее на дыбы мог только царь-Антихрист. У Петра достало то ли мужества, то ли наглости, то ли богоборческих стремлений… Не знаю точно, чего именно! Одним словом, достало личностных качеств, чтобы стать этим Антихристом в глазах современников и довести дело до конца.

…Но вот как раз в этом месте я позволю себе напомнить: не надо считать сказанное, пусть со ссылками на крупных ученых, некой истиной в последней инстанции! В науке не бывает таких истин.

И более того — при всей логичности сказанного Ю. М. Лотманом и Б. А. Успенским есть множество свидетельств другого… Например того, что в русской… в московитской, если быть точным, культуре в XVII веке размывались традиционные границы «грешного» и «праведного», возникал устойчивый пласт «нейтрального». Порукой тому — непрестанно идущие реформы трех поколений Романовых — от Михаила Федоровича до Федора Алексеевича и Софьи.

То есть у меня нет никаких сомнений в верности теории Лотмана — Успенского, и весь вопрос только в том, что ни одна теория не охватывает ВСЕЙ действительности. Весь вопрос в том, описывает ли теория Лотмана и Успенского самое основное в развитии московитской культуры. Могло быть ТОЛЬКО ТАК, как пишут эти два автора, или были возможны другие варианты?

Могла ли постепенно расширяться область НЕЙТРАЛЬНОГО, не святого и не грешного, в московитской культуре?

Если ДА, то приходится признать: хоть наглый мальчишка Петр Алексеевич — невесть какое украшение на троне, но победи в междоусобной борьбе царевна Софья, начни реформы мудрый пожилой Василий Голицын, в главном он поступал бы точно так же (как и вообще любой, кому хватило бы духу начать и воли — довести до конца).

Если же НЕТ — то получается, вполне возможна была ИНАЯ история Московии и всей России, — без чудовищного рывка, поднятия на дыбы огромной несчастной страны и без Антихриста на троне.

В любом случае состоялся вот такой вариант, с переворотом и с возглавившим его царем-Антихристом.

Многие «нажитки» петровского времени оказались потрясающе живучи: например, на века стало хорошим тоном ругать эту «дикую» Россию и находить в ней самые невероятные недостатки (даже и те, которых нет). Весь петербургский период и весь советский период нашей истории образованный человек естественным образом находился как бы вне России и лишь частично относился к ее народу. То есть против такого положения восставали много раз со времен князя Щербатова с его «О повреждении нравов в России», но все, кому не нравились формулы «дворянство и народ», «интеллигенция и народ», от князя Щербатова до писателей-деревенщиков, оставались критикующим меньшинством, а нормой было именно это — осознавать себя «интеллигенцией», существующей вне «народа».

Другие последствия этого «петровского перевертыша» аукались странно, причудливыми соединениями, казалось бы, несоединимого: то пудовыми веригами под кружевами светского вертопраха времен Екатерины, то судорожным покаянием Григория Потемкина сразу же после дичайшего загула, то стремлением часто богохульствовавшего Суворова на старости лет уйти в монастырь.

Петербург идеально вписывается в эту «перевернутую» систему ценностей (или в систему перевернутых ценностей, если угодно).

Это — новая столица, жестко противопоставленная Москве. Новые мехи, в которые Петр начал наливать, а в конце XVIII века окончательно налили новое вино. Петербург — новая столица для новой русской истории, на этот раз истории праведной и правильной. Начнем с начала в новой столице! — говорил Петербург всякому, кто осмысливал мир в категориях «дуальных оппозиций».

Петербург — праведный. Петербург — и часть России, и вместе с тем город, рвущий со всей прошлой русской историей. Меньшинство засевших в нем — это меньшинство праведников, вокруг которых копошится отвратительная, глубоко неправильная и неправедная Россия. Лапотная, бородатая, кондовая, тупая, лоб разбившая о церковные полы, подлежащая перевоспитанию или искоренению.

То есть «русская Азия» вообще должна исчезнуть, уступив место «русской Европе». Такое представление тоже было, и символами «русской Азии» и «русской Европы» тоже были Москва и Петербург. Но «дуальная оппозиция» много чего добавляла к «образу врага». «Неправедные» русские туземцы становились для петербуржца примерно тем же, чем были индусы для британца, негры из Нигерии для француза XVIII–XIX веков.

«Русские европейцы» смотрели на «русских туземцев» взглядом колонизаторов, и Петербург стал воплощением идеи колонизаторства в собственной стране.

Глава 3

ЧТО ПОЛУЧИЛОСЬ. ГОРОД-ЭПОХА

Тишина благодатного юга,

Шорох волн, золотое вино…

Но стучит петербургская вьюга

В занесенное снегом окно,

Что пророчество мертвого друга

Обязательно сбыться должно.

Петербург мыслился как город — символ новой эпохи. Трудно сказать, что вкладывал Петр в это слово: «новая эпоха». Петербург состоялся как символ петербургской эпохи в русской истории (1721–1917). Если даже принять другую дату начала построения города, 1769 год, ничего не изменится — ведь периоды градостроительства и периоды исторических эпох совершенно не обязаны совпадать.

Петербург строился и формировался добрые двести лет. Три плана застройки города аккуратно сменяли друг друга.[44] Поразительное дело, но стоило только закончиться строительству города — тут и настал всему петербургскому периоду нашей истории конец… Ну как тут не проникнуться мистическими настроениями!

В каждом городе присутствуют здания разных эпох. В любом городе можно попытаться представить, как он выглядел в ту или иную эпоху. Можно, мысленно вычленив сооружения «нужного» периода, мысленно достроив имеющиеся — снесенными, попытаться представить, как выглядела, скажем, Красная площадь в эпоху Ивана Грозного. Или Крещатик — в эпоху наполеоновских войн. Можно даже построить макет города, каким он был в соответствующую эпоху.

Но Петербург и сейчас выглядит так, как выглядел в петербургский период. Не нужно ничего мысленно сносить или достраивать. Нет смысла строить модели и макеты. Стоя возле бронзовых львов на набережной, около Дворцового моста, мы видим, по сути, то же самое, что видел еще А. С. Пушкин. Конечно, тогда не было телеграфных столбов и трамвайных проводов… Но, во-первых, были коновязи. Во-вторых, над Невой даже эти незначительные детали не очень заметны. И уж тем более не изменилась набережная, на парапет которой Александр Сергеевич, если верить его собственному рисунку, в свое время опирался попой.