Нина Эптон - Любовь и испанцы Страница 23

Нравственность, если верить этому автору, которого все-таки можно подозревать в предубеждении, отличалась не слишком высоким уровнем. «О женской добродетели здесь почти не ведают и редко когда ее ценят. Лишь с превеликим трудом можем мы заставить себя поверить, что в цивилизованной стране существует общество, в котором женская скромность, эта жемчужина чистейшей воды, совершенно не ценится... Я мог бы привести бесчисленные примеры развращенности нравов в Кадисе. Как раз сейчас предо мною лежит исписанный мелким почерком листок бумаги, полный таких примеров; упоминаются даже конкретные имена; но я перевернул этот листок обратной стороной и не стану пятнать свои страницы подобными деталями, которые, конечно, удовлетворят любопытство читателя, но ничего не добавят к истинности сделанного мной заявления».

Однако собственное любопытство мистер Инглис удовлетворял без лишних колебаний. Поведав о том, что только иностранцы, притворяясь несведущими в местных обычаях, могут заходить в лавки, где во время сиесты опущены шторы, он продолжает: «Иногда в Мадриде, в час всеобщего сна и покоя, я осмеливался, проходя по улице, приоткрывать шторы, за которыми проводили свою сиесту работники мастерских вышивальщиков, парфюмеров или портных, и не единожды прерывал при этом их tete-a-tete».

Сэр Артур де Кейпелл находил, что «красиво округленные конечности» кадисских дам «очень приятно контрастируют с той угловатостью, которую так часто видишь в нашей стране, объясняющуюся холодностью климата, характера или другими причинами».

Автор книги Атташе в Мадриде, заявив, что «нигде больше не встретишь таких глаз, как в Испании,— тех же размеров, цвета и выражения»,— продолжает: «С годами англичанка обычно худеет; испанская же senora склонна к полноте. Одна усыхает, а другая полнеет; и эта полнота, хотя, наверное, и доставляет неудобства, позволяет испанкам сохранять красоту лица значительно дольше». Он отмечает также, что «раса старых дев на выданье, с нарумяненными щеками, фальшивыми кудрями и подрагивающими локонами, которая столь бросается в глаза в лондонском обществе, почти совершенно незнакома Мадриду».

Даже в наши дни пожилые испанские дамы обычно более привлекательны, чем их английские сверстницы,— не только потому, что они менее угловаты и имеют более стройные ножки, но и потому, что намного лучше умеют себя подать. Их лица кажутся не такими морщинистыми, их выражение — более мягким. Немаловажно и то, что они не носят шляп. Может ли существовать более впечатляющее зрелище, чем вид старого, испещренного морщинами лица под яркой девичьей шляпкой, украшенной нелепыми весенними цветами, пучками ранней зелени или разноцветными перьями? Пожилая испанская дама, со своими вьющимися ухоженными волосами, в черной кружевной мантилье, с исполненным достоинства поведением и выразительным взглядом, даже в старости умеет выглядеть изящно.

Бланко Уайт считал, что горячность и непосредственность испанских красавиц выгодно отличают их от галльских соседок: «Если бы их чары были следствием того холодного мерцающего пламени, что трепещет в сердцах большинства французских женщин, они только угрожали бы спокойствию и рассудку мужской половины общества. Но это вовсе не капризные тиранши — напротив, обычно они сами становятся жертвами мужчин. Немногие, очень немногие испанские женщины (и, осмелюсь сказать, ни одна из андалусиек) способны вести себя кокетливо... К этому пороку склонны скорее здешние мужчины, нежели женщины».

Маркиз де Кюстин (француз, много вращавшийся в высшем свете), напротив, находил, что испанские женщины чересчур кокетливы, слишком стремятся понравиться; кроме того, по его мнению, им не хватает благородства. Испанец прежде всего ценил в женщине sal— находчивость, соединенную с природными дерзостью и добрым юмором. Маркиз отмечал, что многие испанские гранды выбирали себе любовниц из среды рыночных торговок, особенно щедро одаренных sal espanola. И все же именно Испанию он считал последним прибежищем романтичной и страстной любви. «Во Франции любовь — это интриги, разговоры, тщеславие; в Испании это — блаженство; все романы здесь завязываются нежданно и стихийно, все происходит непроизвольно, от возникновения первого чувственного соблазна до величайшего проявления любви. Для тех, кто обретает любовь в Испании, она — сама жизнь».

Об испанских мужчинах в той области, что нас интересует, известно не так уж много. Андалусцы, судя по тем обрывочным сведениям, которые удается собрать, по-видимому, делятся на две группы: с одной стороны, женоподобные и blase* — такие, как мужчины из Кадиса (города, до сих пор славящегося обилием гомосексуалистов), по описанию Генри Блэкберна, «разодетые в модные костюмы, со множеством колец и пристрастием к причудливым зонтам». На взгляд этого островитянина, «они не обладают ни достоинством, ни непринужденностью хорошо воспитанного европейца».

«Гомосексуалист» — по-испански тапсоп. Во время последней поездки в Испанию мне довелось услышать, как жена тогдашнего английского консула в Кадисе, не знавшая всех тонкостей языка, попросила свою служанку порекомендовать ей хорошего садовника. «Я пошлю вам нашего maricoirа — он все сделает, как надо»,— ответила та. Жена консула, сочтя, что так звали этого парня, приняла его, как она считала, со всей любезностью, весело поздоровавшись: «Добрый день, Maricori.» — и стала уточнять его будущие обязанности. Она не могла понять, почему садовник так густо покраснел.

С другой стороны, существовали и совершенно необузданные молодые люди — наполовину бандиты, наполовину донжуаны,— подобные тому, который в деревне Ольбера, близ Севильи, принимал у себя в гостях Бланко Уайта. Его гостеприимство выражалось в самых разнообразных формах, доходя иногда до хулиганства. «Однажды вечером ганец был прерван грубым голосом нашего достойного друга дона Хуана, который как раз находился на кухне, в гостях у своего любимого графина с коньяком. Дамы, хотя и обладали крепкими нервами, явно встревожились, и мы все поспешили прочь из комнаты, стремясь установить причину услышанных нами грозных выкриков.

Выбежав в коридор, мы увидели нашего доблестного героя, стоявшего у окна со взведенным ружьем, изрыгая залпы проклятий и крича, что застрелит первого, кто приблизится к двери... Поскольку нападение, которое он так храбро отражал, уже закончилось, хозяин вскоре овладел собой в достаточной степени, чтобы рассказать нам о случившемся. Два или три человека из числа его врагов совершали свои еженощные прогулки под окнами любовниц. Они услышали шум в доме Росы и решили положить конец веселью недруга, разведя огонь под дверью в его прихожей. Вскоре дом могло охватить пламя, если бы не одолевшая хозяина жажда, которая так вовремя потянула его из задней комнаты в переднюю часть здания».

Как ясно из сказанного и других историй, случившихся несколько севернее, пение серенад часто служило поводом для ссор и драк между соперничавшими молодежными группами, вспыхивавших ради молодецкой забавы — «балдежа», как говорят современные молодые люди,— а вовсе не из-за любви. Любовь зачастую бывала лишь предлогом, а не причиной агрессии.

Случаи ревности, похоже, в основном встречались среди беднейших слоев населения, а любовь — как отметил Бланко Уайт — вовсе не была главной причиной убийств в Испании. «Природная раздражительность, особенно у жителей южных провинций, приводит к частому кровопролитию по любому пустяковому поводу. Небольшое количество выпитого вина, а иной раз и просто порыв восточного ветра непременно оборачивается в Андалусии ссорами со смертельным исходом».

Любовь в Испании нынешнего и прошлого столетий вполне соответствует описанию Сальвадора де Мадариага{119}: она «стихийная, нерасчетливая и вулканическая настолько, насколько этого можно ожидать, зная натуру испанца. Она одновременно и глубоко плотская и странно целомудренная. Никакие интеллектуальные или этические элементы не стесняют свободного потока страсти, находящейся в столь непосредственном контакте с источниками самой жизни. Любовь в Испании нередко обладает той непреодолимой силой, которая побудила древних сотворить из нее внушающий благоговейный ужас миф».

И все же я не верю, что это описание применимо к суровой Кастилии или к нежной Галисии — и уж, конечно, не к испанской любви двадцатого столетия. Уже в девятнадцатом веке такой земной драматург, как Бретон де лос Эррерос{120}, выражал скептическое неверие в так называемую страстную любовь своих соотечественников. Юные дамы у Эррероса остроумны и кокетливы, его вдовы — осмотрительны и хитры.

Наблюдательный мсье Лаборд осторожно заметил в своих Воспоминаниях, что, по его мнению, испанцы гораздо менее романтичны, чем это принято считать. Тогда было модно ставить знак равенства между романтизмом и меланхолией, и он утверждал, что «меланхоличной испанской женщины в природе не существует». С присущей ему сдержанностью этот писатель полагал, что валенсийские женщины «по характеру мягкие, но обладают такой большой властью над мужчинами, что ведут себя высокомерно и зачастую злоупотребляют своим превосходством. Насколько мужчины из средних слоев общества активны и трудолюбивы, настолько же и женщины всех классов праздны и враждебны занятиям любого рода».