Ольга Ладохина - Филологический роман: фантом или реальность русской литературы XX века? Страница 25

В главке «Сфинкс» – приложении к «Ахиллесу и черепахе» – представлены записки М.П. Одоевцева, сделанные накануне его ареста, в которых ученый провозглашает свою независимость от власти, авторитетов и других внешних обстоятельств. Эти записки будущего узника лагерей звучат как гимн свободе творческой личности, раскрепощенной и открытой всему миру, несмотря ни на что: «…сзади – пропасть, впереди – небытие, слева-справа – под локотки ведут… зато небо над головой – свободно!» [4: 455]. Он ощущает духовную близость и поддержку тех, кто задолго до него познал, что нет ничего дороже свободы и творчества: «Иди той дорогой, которая всегда свободна – иди свободной дорогой. Я так понимаю, и Блок то же имел в виду, и Пушкин» [4: 456].

Старался вначале следовать принципам своего деда в своих научных исследованиях и внук Модеста Платоновича, пускаясь в свободные аналогии в статье «Три пророка», как Пушкин и Лермонтов, как Моцарт и Бетховен.

Но многообещающее начало Левиной научной карьеры так и не нашло дальнейшего продолжения: проницательное утверждение деда о том, что если в человеке нет внутренней свободы, он не состоится как творческая личность, было подтверждено на примере его внука: все свежее и оригинальное, что было в душе Левы, под давлением внешних обстоятельств постепенно было опутано паутиной идеологических штампов, мнений псевдонаучных авторитетов.

Мотив творческой свободы художника в «<НРЗБ>» С. Гандлевского связан с образом поэта Чиграшова. Его путь от юношеского романтизма и свободолюбивой фронды, через «отсидку» в лагере, к зрелости мэтра «подпольной» поэзии – это дорога человека, который сохранил в себе не только порядочность и достоинство, но и приобрел мудрость зрелого мастера, который до последних, трагических минут жизни не оставлял попыток превзойти самого себя, молодого и бесшабашного пиита времен «чукотской авантюры». Писатель сочувствует тому безумному плану Чиграшова и его друзей сбежать на Запад через далекий Восток: «Только беспробудным пьянством, компанейским угаром и тепличным романтизмом запоздалого отрочества можно объяснить, почему умные и небесталанные люди клюнули на эту майнридовщину, решились на такое. Чиграшов принимал во всем этом живейшее участие и даже написал цикл свободолюбивой лирики “Белый клык”…» [6: 69].

Для автора «<НРЗБ>» было важно понять, почему юные члены шутовского масонского ордена «Собакатура кошки» поступали наивно и опрометчиво, а «…власть повела себя, как бульдог Чироки, если воспользоваться для сравнения персонажем детской книжки и одноименного поэтического цикла, и вцепилась в романтика мертвой хваткой» [6: 70]. С. Гандлевского, в первую очередь, интересует, как у Чиграшова, определенного лагерным начальством «на месячишко в барак с сущими выродками – насильниками и убийцами» [6:76] и прошедшего весь путь унижений и насилия над личностью, сохранилось в стихах ощущение независимости, а любое препятствие в них «уступало напору речи, и она вырывалась на волю, вызывая головокружение свободы и внезапное облегчение» [6: 84, 85].

Нигде писатель прямо не объясняет нам причину стойкости художника, но в эпизоде разговора Левы с Чиграшовым о предназначении поэта, Мастер высказывает мысль, являющуюся ключом к разгадке этого вопроса: «…представьте себе вещи в самом мрачном свете, я имею в виду способность публики проникаться поэзией. Так вот, в действительности все обстоит гораздо хуже – и в этом нет большой беды, наоборот: меньше жалких иллюзий – меньше нервотрепки и разочарований… Не надо брать публику в расчет вовсе» [6: 157]. Независимость творца ни от власти, ни от вкусов публики, сохранение в себе «божьего дара» художника – вот, наверно, один из возможных ответов на то, как сохранить в себе внутреннюю свободу.

Для Левы Криворотова, сохранившего на многие годы восторг перед первыми прочитанными строками маэстро, стало делом жизни донести до читателей очарование и «головокружение свободы» поэзии Чиграшова. Не все, видимо, у него получилось, и не только по причине довольно «средних способностей» (как трезво охарактеризовал их Мастер), но и сомнений в своем предназначении, дополняемых изощренным психологическим давлением представителей власти. Эта неуверенность в себе связана с давлением, которое оказывал на него сотрудник органов госбезопасности Никитин, издеваясь над «чайльд-гарольдовской галиматьей» молодого участника запрещенного сборника «Поэтическая Вандея», которой была наполнена душа: «Снимемте, Лев Васильевич, белые фраки… Нам эта спесь и пышность романтическая – что корове седло, оставим ее Чиграшову. Оба мы с вами не гении, оба хороши…» [6: 171]. Но у главного героя «<НРЗБ>» все-таки хватает мужества, чтобы продолжить работу над творческим наследием Чиграшова, сохранить в себе того девятнадцатилетнего романтика, который когда-то «зажмурился от страсти к несуществующей покамест рукописи, лучащейся красотой, бессмертием, силой» [16: 6].

В «Романе с языком» Вл. Новиков в разбросанных по всему тексту романа публицистических вставках тоже размышляет об освобождении науки от элементов саморекламы, театрализации, или, как их называет писатель, «театронов»: «Филология сейчас переживает не письменный, а устный, театральный период. Все, как один, вышли на подмостки, идет изысканный, профанам непонятный перформанс… Театрону нипочем ни здравый смысл, ни этическая ответственность, ни тем более научная логика. Вот ты выкинул номер, сказанул, насмешил, возмутил, поразил, ляпнул явный вздор – выиграл…» [15: 110]; «Человек науки – тугодум: его мысли годами проделывают путь от тезиса к антитезису, а человек политический должен умом вертеть, как задницей, меняя плюсы на минусы ежемесячно, если не еженедельно» [15: 117]; «Наше веселое дело (студенческий кружок по изучению матерной речи. – О.Л.) он загубил, загноил мгновенно: пробив себе должность ученого секретаря, насочинял тут же всяких циркуляров… Казенщины нам и в университете хватало выше крыши» [15: 169]. Для самого Вл. Новикова пример свободы филолога от укоренившихся языковых и литературных штампов – писатель А. Битов, замечавший: «Такой утонченный, богатый полутонами язык слишком роскошен для простого человеческого общения… Идеи были самые фантастические: слово “хер”, например, он возвел к немецкому слову “хэрр” – господин, словно и не зная, что так буква “х” в кириллице именуется. С Пушкиным делает, что хочет, но тут уж только Пушкин лично автору ” Пушкинского Дома” может претензии предъявить…» [15: 184, 185].

Вспоминает автор «Романа с языком» и один из живых родников современной национальной духовности и свободомыслия – кухонные посиделки интеллигенции 60-80-х годов: «Обменивались не только самиздатом и тамиздатом, не только политическими слухами и околохудожественными сплетнями – обменивались маленькими единицами духовности, невеликими грошиками, без которых невозможно и существование гениальных капиталов великих одиночек» [15: 83].

Мотив внутренней свободы творческой личности в романе «Б.Б. и др.» тесно связан с темой нигилизма, бунта молодого поколения филологов против отживших традиций отцов. На праздновании семнадцатилетия главного героя в роскошном доме на Фонтанке отца-академика, куда были приглашены юные и бесшабашные Найман, Авербах, Рейн и Бродский, «флюиды низменного хулиганства, низкопробного нигилизма люмпенов, нацеленных на великое попрание материальных и поругание интеллектуально-духовных ценностей здравомыслящего человечества пронизывают воздух…» [14: 21,22]. В дискуссиях о Достоевском молодые филологи из круга будущего нобелевского лауреата «возбуждали друг друга выученными наизусть абзацами, и Бродский в монологе о ”благоухающих старцах” и что ”до шестидесяти доживу, до семидесяти, до восьмидесяти доживу – постойте, дайте дух перевести!” был чемпион» [14: 27].

Заразившись духом свободомыслия и ниспровержения академических авторитетов, тянулся к «бунтарям» и сам Б.Б. «именно для того, чтобы откатиться от яблони, несущей кубические, чтобы компактнее их укладывать, яблочки, как можно дальше» [14: 39]. Кроме «писания в стол» и юношеских авантюр, для творческой личности были и другие варианты самореализации – перемещение субъекта художественных или научных инноваций за границу. Как, например, для Гены Шмакова, который «прочитывал минимум три книги из каждых десяти сколько-нибудь стоящих, ежедневно выходивших в мире на главных языках» [14: 28]. Когда он пришел предупредить об отъезде за границу, директор библиотеки Академии наук сказал знаменитую триаду: «Да, эта страна не для вас». «Помолчал и прибавил: ”И не для меня”. Еще помолчал и еще прибавил: “И ни для кого”» [14: 28].

Итак, ведущими мотивами филологических романов постмодернистского направления, как и их предшественников, стали мотивы, связанные с вопросами развития личности творца и выявления основных компонентов творческого процесса, с мотивами детства, памяти творчества, его иррациональных аспектов, внутренней свободы художника. Они находятся в тесной взаимосвязи и выявляют этико-эстетическую, идейно-художественную основу произведений.