Татьяна Поздняева - Воланд и Маргарита Страница 28

Вариант с головой продублирован в собственно театральном представлении. То, что в московских событиях «тема головы» обыгрывается дважды, не только свидетельствует о смысловой значимости этого мотива, но и низводит Москву до уровня Большого Варьете.[56]

Голова редактора, отрезанная трамваем, затем была пришита в морге кривой иглой, после чего ее все-таки украли из гроба. Налицо трехвариантный «мотив головы»: отрезанная – пришитая – украденная. Очевидна и «трехвариантность» смерти Берлиоза: сначала ему астрологически предсказали смерть, т. е. он был «убит» словом; затем погиб фактически, наглядно для всех; третий вариант – смерть метафизическая, окончательный уход в небытие, а вместе с этим – исчезновение со страниц романа.

Литературные и исторические сведения о самоценности отрезанной головы ведут нас от Евангелий к куртуазной литературе. В кельтском варианте легенд о рыцарях Круглого стола Грааль часто выступает как таинственный сосуд или блюдо с окровавленной головой (по христианским версиям – Иоанна Крестителя). В кельтской мифологии отрубленная голова наделялась магическим смыслом. В валлийском варианте сказаний о правителе Британии Бране рассказывается о пиршестве на одном из островов потустороннего мира – Гвалесе. Этот пир назван «Гостеприимством Благородной Головы», и хозяином на нем была голова Брана, обладавшая чудесными свойствами (ср. с пиршествами в Грибоедове, чиновным и гостеприимным главой которого оставался обезглавленный редактор). Сходный мотив прослеживается в скандинавской мифологии: голову Мимира, владельца источника премудрости, хранит в Вальхалле верховный бог Один, черпая от нее знание и мудрость. Аналогия есть и в славянских преданиях, наделявших отрезанную голову магическими свойствами. Многие народы использовали черепа погибших как чаши.[57] Череп последнего киевского языческого князя был превращен в чашу.

Мотив языческой Руси в музыкальных ассоциациях, возникающих из текста «Мастера и Маргариты», прослежен Б. Гаспаровым, а также Ф. Балоновым в статье «Влекущая тайна творчества».[58] Первое, что приходит на ум в данном контексте, – опера М. Глинки «Руслан и Людмила», бой Руслана с Головой. В этой работе нет возможности углубиться в разбор «музыкального пласта» романа и связанных с ним ассоциаций, поэтому продолжим наше знакомство с важными для смысловой структуры романа мифологическими прообразами героев.

Одна из особенностей романа – введение персонажей, имеющих собственную «биографию» – литературную, фольклорную, библейскую. Именно это определяет глубину характеристик и делает героев реально-выпуклыми, конкретными: за каждым из них стоит нечто, заставляющее читателя искать разгадку обаяния и чувствовать его неоднозначность. Булгаков нисколько не стремится пояснять, растолковывать, словесно углублять поступки своих героев психологическим анализом. Их действия во многом определены предысторией: жизнью на страницах иных книг, иных эпох. В первую очередь это относится к Воланду и его свите. С них мы и начнем более подробный экскурс в литературно-мифологические пласты булгаковского повествования.

3. Свита Пилата – свита Воланда

Попытка разыскать свиту Воланда в окружении Пилата логически обоснована всеми предыдущими рассуждениями. Но прежде, чем перейти к сопоставлениям, хотелось бы коснуться «родословной» сатаны и его помощников, действующих в московской части романа. Воланду будет посвящена отдельная глава (см. ч. II, гл. 4), поэтому останавливаться на нем пока не будем. Об Азазелло мы говорили выше (см. ч. I, гл. 6), кратко напомним: Азазель – демон безводной пустыни у древних иудеев, в праздник Йом-Кипур ему в жертву приносили козла отпущения.

Сосредоточим внимание на остальных демонических персонажах: Бегемоте, Гелле и Коровьеве.

Прямой литературный прототип Бегемота найден М. Чудаковой в книге М. А. Орлова «История сношений человека с дьяволом», где рассказывается, как из одержимой игуменьи вышел бес по имени Бегемот. Бесспорным (и основным) представляется другой источник, а именно Ветхий Завет. В книге Иова (40: 10–20; 41: 1–26) Бегемот описывается как чудовище, близкое Левиафану. Иов уподобляет Бегемота Левиафану, а точнее, представляет их единой сущностью: описание Бегемота переходит у него в описание Левиафана. Бегемот – земной эквивалент хаоса и может быть отождествлен с разрушением. Он сродни многочисленным зверям – «бичам Божиим», нападающим в конце времен на людей. Символическая саранча, подобно таинственным всадникам, поражающим грешное человечество, появляется среди эсхатологических бичей (Откр. 9: 3–10; Ис. 33: 4). Ее возглавляет ангел бездны (Откр. 9: 11), и никто не уйдет от нее, если не имеет «печати Божией на челах своих» (Откр. 9: 4).

«Обаятельный» Бегемот олицетворяет в романе наказание. Читатель узнает его имя только в тот момент, когда кто-то из зрителей Варьете мрачно потребовал оторвать голову конферансье. Коровьев «тотчас отозвался на это безобразное предложение», крикнув коту: «Бегемот!.. делай! Эйн, цвей, дрей!!» (с. 541). И тут случилась метаморфоза: ученое животное, вальяжное, мирное, внезапно превратилось в страшного хищника, который «как пантера, махнул прямо на грудь Бенгальскому», а затем «урча, пухлыми лапами… вцепился в жидкую шевелюру конферансье и, дико взвыв, в два поворота сорвал эту голову с полной шеи» (с. 541). Таким образом он впервые на страницах романа исполнил свое библейское предназначение.[59]

Библейский Бегемот, входящий в число эсхатологических «зверей», и в Москве обладает звериным обликом, который он, кстати, весьма неохотно и нечасто меняет на человеческий. Но и тогда сквозь человеческие черты проскальзывает зверь, и всем, кто встречает толстячка, кажется, что тот похож на кота.

Возглавляет символическую саранчу ангел бездны – Аваддон. «Имя ему Аваддон, а по-гречески Аполлион» (Откр. 9: 11). Аваддон – Абадонна в «Мастере и Маргарите». Он не появляется на улицах города, потому что время его еще не пришло, и посылает своего «представителя» Бегемота как напоминание о том, что «последние времена» не за горами.

В Ветхом Завете нет персонажа по имени Гелла, но в греческой мифологии Гелла – утонувшая в море дочь богини облаков Немфелы. В 1977 году английская исследовательница творчества Булгакова Л. Милн установила, что Булгаков позаимствовал имя Гелла из энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона: в статье «Чародейство» упоминается дьяволица с таким именем. Этот факт не объясняет причудливой внешности булгаковской Геллы: пятен тления на груди, шрама на шее, вампирских наклонностей. Сомнительно, что эти черты Булгакову понадобились только для того, чтобы подчеркнуть экзотичность демоницы; ему было важно не столько заимствовать демонических персонажей из тех или иных источников, сколько продемонстрировать их вневременное существование. Булгаков описывает сатану и его присных, основываясь не только на фантазии, но и на описаниях из историко-литературных источников: иначе теряется глубина замысла. Воланда окружают духи тьмы, уже мелькавшие в литературе, поэтому их внешность узнаваема, хотя и может быть «составной». Конечно, никакого описания внешности Геллы у Брокгауза и Ефрона нет, но утопленница Гелла, дочь Немфелы, – мифологический персонаж нижнего, загробного мира: отсюда у булгаковской дьяволицы зеленые, русалочьи глаза. Греческое имя московской Геллы отсылает читателя к античному «пласту» романа и возвращает к Понтию Пилату, к «римскому» гриму сатаны.

Прокуратор, как и его слуги, мыслит и чувствует в рамках античной традиции, сообразно своей культуре. Пилату ненавистен Ершалаим, он не любит иудейских праздников. Мстя Иуде, он не только карает предательство, но и как бы расправляется со всем чуждым, темным и ненавистным в иудейской культуре, вере, обычаях и нравах, короче, с чужим образом жизни. Его соратники носят латинские имена. Марк Крысобой вообще плохо говорит по-арамейски. В сообществе с римлянином Афранием действует гречанка Низа, которая живет в греческом квартале, так как иноземцы селились отдельно от местного населения. Как и Пилат, она не справляет иудейскую Пасху и даже со своим любовником Иудой говорит по-гречески. И Пилат, и Афраний, и Крысобой, и коварная красавица-гречанка – иностранцы в Ершалаиме, подобно Воланду и его свите в Москве. В романе мастера Низа – единственный женский персонаж. У Воланда только одна демоница – Гелла. Имя Низы символично. Так звали воспитавших младенца Диониса нимф по греческому названию местности, где они жили, – Nisa. Отсюда нетрудно перебросить семантический мостик к мифологической древнегреческой Гелле и далее – к Гелле московской.

Характерные черты Воландовой Геллы – нагота, зеленые глаза, рыжие волосы – указывают на хтоническое происхождение. Булгаков несколько раз подчеркивает «багровый шрам» на ее шее. Эта акцентировка продолжает тему «отрубленной – приставленной» головы. Но здесь же возникает прямая литературная аллюзия на «Фауста» И.-В. Гёте. В «Вальпургиевой ночи» (сцена XXI) Фауста привлекает «образ девы бледной и прелестной»,[60] в которой ему чудится Гретхен.