Нина Эптон - Любовь и испанцы Страница 28

И наконец, нижнюю строчку в перечне разговорных искусств занимают пресловутые piropo, то есть комплименты, почти не известные на севере Испании. Piropo, с которым мужчина-прохожий обращается к незнакомой женщине без спутников, вряд ли можно назвать беседой, однако на Юге он часто превращается во взаимный обмен репликами, когда женщина вполне может отбрить мужчину, что она обычно и делает.

Лиричность и любовь к поэзии, врожденные качества испанцев, нигде не проявляются так ярко, как на сельских свадьбах. И в наши дни в отдаленных районах — а их в Испании до сих пор хватает — бытуют традиционные песни и обычаи.

Самой мне на сельскую свадьбу попасть не удалось, зато посчастливилось познакомиться с одним из знатоков свадебных обрядов галисийской деревни, доном Антонио Фрагуасом Фрагуасом, который любезно рассказал мне о некоторых подробностях прямо в шумных коридорах средней школы в Сантьяго-де- Компостела, где он служит учителем. Шло время экзаменов; его ученики сдавали устный английский, и взволнованная толпа сгрудилась у дверей экзаменационной аудитории. Общая атмосфера была веселой и раскованной. Группки переживающих родственников, в основном женщин, толпились в коридоре, подслушивая, как идут экзамены. Видимо, не существует правила, запрещающего присутствие на экзамене родных и близких. И самих учеников это, похоже, совсем не выбивает из колеи.

Меня сопровождал один из друзей. Дежурные на входе исчезли, и к тому времени, как мы нашли дона Антонио, он уже проводил экзамен. Мой друг спокойно прошел вперед и начал подавать ему с порога знаки. «Но ведь не можем же мы попросить его выйти сейчас!» — воскликнула я. «А почему бы и нет? — спокойно ответил мой спутник.— Вероятно, он даже рад будет устроить себе перерыв».

Дон Антонио вышел, сел на каменную скамью в патио[76] и принялся вспоминать сельские свадьбы и звучавшие на них стихотворные тосты. Память у него была отменная! «Один из самых древних тостов в честь новобрачных,— сказал он,—я слышал в 1931 году в приходе Лурейро. Его произнес человек по имени Бианор Кавалейро, проживший много лет в Бразилии. Этот тост состоял из двенадцати стихов»,— и он начал их читать. Конечно же, они были на галисийском, одном из красивейших в мире языков лирической поэзии.

Сеньор де Мадариага отметил, как часто испанцы в своей народной любовной лирике упоминают о душе. Это характерно и для французов, но в меньшей степени, еще более стеснительны англосаксы — возможно, потому, что считают святотатством говорить о душе в вульгарных любовных песнях. Но испанцы говорят и поют о душе совершенно по-особому,— иногда даже трудно понять, что они имеют в виду. Я не думаю, чтобы испанцы придавали этому слову какой-то глубокий философский смысл. Они не склонны к абстрактным рассуждениям. Нет, изучая народную поэзию, начинаешь понимать, что для испанцев alma[77] — настоящая квинтэссенция их бьггия, орган, который бьется и чувствует, как сердце, только еще сильнее. В некоторых народных песнях, правда, эти понятия различаются и утверждается, что душа принадлежит Богу, но вообще-то сердце и душу испанцы обычно склонны воспринимать как единое целое.

Десять заповедей испанцы переложили на стихи, переделав их в десять заповедей влюбленного, дошедшие до нас из средневековья. Та версия, которую я слышала, была записана несколько лет назад в районе Понтеведра. Эти заповеди влюбленный поет для своей возлюбленной; начинает он с того, что испрашивает у нее на это разрешение. Дальнейший текст в изложении звучит так: «Первая заповедь велит мне любить тебя превыше собственной жизни. Повинуясь второй заповеди, обещаю никогда не забывать тебя и не стирать твой образ из сердца; согласно третьей, я веду себя рассеянно в церкви, ибо мысли о тебе переполняют мне грудь; четвертая — я всегда уважал родителей и повиновался им, если не считать тех случаев, когда тайно навещал тебя. Пятая заповедь велит мне никогда не убивать, но я не ведаю, что натворю, если увижу, как с тобой разговаривает другой мужчина! Что касается шестой, то я никогда в жизни не желал иной женщины, кроме тебя, о возлюбленная души моей! Седьмая — я никому не вредил и не лгал, за исключением тех случаев, когда шел повидаться с тобой и не говорил об этом родителям. Восьмая — я никогда не лжесвидетельствовал, но на какую ложь способны другие люди, чтобы нас рассорить! Девятая — за всю свою жизнь я не стремился обладать другой женщиной, нужна мне лишь ты одна. И десятая — я никогда не желал чужого имущества и состояния, ибо нет ничего на свете дороже тебя. Госпожа, я должен на тебе жениться, хотя бы это и стоило мне жизни».

Но мы немного отвлеклись; вернемся же к сельским свадьбам. После провозглашения рифмованного тоста друзья новобрачных подходят к ним и дарят две ветви мирта, украшенные цветами и сладостями; принимая их, жених и невеста отвечают стихотворными речами. Приняв букеты, невеста и жених снимают с каждого из них по конфетке и преподносят их либо паре, которая помолвлена, либо той, про которую известно, что они «любятся друг с другом». Во время этого подношения читаются стихи, где говорится, что, как надеются дарители, эти молодые люди не позже чем через год присоединятся к веселой компании супругов.

Во многих районах Галисии затем девушки, приглашенные на свадьбу, танцуют джигу и поют песню в честь regueifa (украшенный сладостями каравай, который одна из танцующих водружает себе на голову. Этот уже почти исчезнувший обычай является, как полагают, отголоском кельтского ритуала раздачи кусков пирога гостям на свадьбе. До сих пор и в Марокко в ходе свадебной церемонии гостям раздают круглые пироги — считается, что это приносит счастье).

Еще один обычай, который пока не исчез окончательно, состоит в том, что новобрачных на пороге их нового дома принято встречать с зажженной свечой. Свеча, которую держит один из родственников, вероятно, сродни римскому огню Гименея, огню нового очага.

Это можно толковать как своего рода представление невесты домашним богам или духам предков. В некоторых районах Пиренеев и Страны басков невеста на следующий день после свадьбы должна была присутствовать на заупокойной мессе в память о предках ее новой семьи. Эта идея непрерывности, неизбежного наступления смерти вслед за жизнью была особенно распространена в долинах Наварры, где невесты обычно выходили замуж в черном, «потому что супружеская жизнь начинается с траура и трауром же заканчивается». В долине Ансо свекор дарил невесте на свадьбу ночную рубашку, которую бережно хранили, а со смертью этой женщины использовали в качестве ее погребального савана.

Глава одиннадцатая. Любовь и самоубийство

В таких городах, как Мадрид и Севилья, любовная жизнь в девятнадцатом веке следовала обычному для города образцу романтической эпохи: мелодрама и самоубийство с одной стороны, распутство — с другой.

«Тайна и скрытность есть два необходимейших условия любви,— писал Северо Каталина. — Ведь лишенная трепетного интереса, любопытства и неуверенности, любовь превратится в очень обыденное занятие». Из-за любви произошли два или три — а возможно, и больше — сенсационных самоубийства. Хосе де Ларра{123}, застрелившийся в возрасте двадцати семи лет из-за несчастной любви к некоей серафичной красавице, писал в своем EI DonceP[78]: «Существует тираническая любовь, любовь убивающая; любовь, что, подобно вспышке молнии, сжигает сердце, в которое попадает...» В своей рецензии на пьесу Артсенбуча{124} о средневековых влюбленных, погибших за любовь, Los Amantes de Teruefi[79], он писал: «Печали и страсти заполнили больше кладбищ, чем доктора и дураки... любовь убивает, хотя и не всех».

Друг Ларры, дон Лопес Гихарро, пытался вывести его из мелодраматического состояния духа и упрекал за бесцельное прожигание жизни, но безуспешно. «Некоторые,— отвечал Ларра,— считают, что Дон Кихот мог сохранить свое великолепие, перестав быть безумцем... Я столь же безумен в своей страсти... она вошла в мою душу, подобно гангрене. Она неизлечима, поэтому оставь меня в покое». В Музее романтиков в Мадриде Ларре отведена небольшая комнатка. Среди рукописей, счетов и безделушек хранится и пистолет, с помощью которого он свел счеты с жизнью,— точнее, пистолеты, поскольку их там два. Очевидно, существуют некоторые сомнения, из какого именно пистолета Ларра застрелился, и безупречно честный хранитель музея решил выставить оба.

Романтический невроз высмеивал в двух своих картинах Леонардо Аленсо. На первой из них «романтик» совершает самоубийство у ног возлюбленной; он стар и уродлив, а она — просто чудовищна. Дама держит в руках венок, которым собирается вознаградить — посмертно — влюбленного, отдающего за нее свою жизнь. На второй картине «романтик», одетый в нелепую ночную рубашку, бросается вниз со скалы. В качестве дополнительной меры «предосторожности», на случай, если падение не окажется смертельным, этот влюбленный захватил с собой кинжал. На расстоянии видны другой самоубийца, который уже висит на дереве, и третий, распростертый в луже крови.