Гораполлон - Иероглифика Страница 3

Глаза воспринимали чувственную красоту, а интеллект – интеллектуальную. «Глаз является среди материальных объектов тем, – писал Пико, – что ум представляет собой в сфере духа»[6].

Леона мы находим красноречивый абзац, в котором говорится, что глаз для микрокосма является тем же, что солнце для макрокосма. Зрение, утверждал он[7], охватывает весь материальный мир, в то время как другие чувства воспринимают только его части. Сферы применения других чувств огромны, но зрение функционирует в «светящейся духовной прозрачности – в воздухе, озаренном светом небес, который превосходит по красоте все иные части мира, как глаза превосходят все другие части тела».

Verosimulacro de l'intelletto divino e sopra tutto gli assimiglia fiela bellezza (Глаз воспринимает чувственные формы, интеллект – интеллектуальные). Однако чувственная красота является восприятием платонической идеи.

Флорентийская академия придавала зрению почти мистическое значение. Привычка видеть символы там, где другие люди видели обычные предметы и объекты, стала главной чертой ее членов. Одним из самых ярких достижений академии стал метод аллегоризации классических мифов в манере орфиков и Прокла. Из этих историй черпались уроки морали (что видно из книг такого моралиста, как Овидий), метафизический и космологический смысл.

В качестве примера Пико приводит историю о любви Марса и Венеры. Она рассматривалась, как иллюстрация доктрины Эмпедокла о любви и раздоре, согласно которой мир проходит через последовательные циклы порядка и беспорядка, гармонии и разногласий[8]. Леон интерпретирует историю Персея и Горгоны, как триумф достоинства над пороком, как победу человеческого ума над «приземленностью горгонической натуры», как превосходство ангельского начала над материальным – причем последнее возносится к небесам «чистым разумом, отделенным от материи и тела, и далее беспрестанно движется по небесным орбитам». В конце XV века итальянская литература была полна такими интерпретациями. Они считались настолько обычными, что каждый адепт изучал их, как азбуку. Но все равно не ясно, как такой человек, зная символизм, заложенный в мифе, находил живую и конкретную истину в картине «Марс и Венера». И мне не верится, что Персей, держащий голову Медузы, воспринимался просвещенными людьми, как символ триумфального превосходства ума над материей или небес над землей, на чем настаивал Леон Эбрео.

«Oneirocriticon» Артемидора[9] считается стандартом книги по интерпретации снов. Первое издание этой работы появилось около 1518 года. В XVI веке оно часто перепечатывалось; между 1546 и 1595 годами первые три книги восемь раз претерпевали сокращения. В 1547 году труд был переведен на итальянский язык, в 1563 году – на английский. Его использовали, как обычный «сонник», но он содержал материал, который по своей природе был эмблематичным. Текст фокусировался в основном на богах, богинях, животных и растениях, видимых во сне, а не на переживаниях, которые имел сновидящий. Он подчеркивал скрытый смысл каждой сцены, и так как это знание приходило из сновидений, оно имело необычайную убедительность. Люди верили, что истина открывается во сне – главное, уметь ее интерпретировать. Поэтому сон о бабуине предполагал «священную болезнь» (II, 12), поскольку это животное было посвящено Селене, или луне, а луна вызывала болезни.

Если женщина видела во сне слона, это считалось плохим знаком. «Я знал женщину в Италии, – писал Артеми дор, – которая обладала богатством и идеальным здоровьем. Но ей приснилась поездка верхом на слоне, и вскоре она умерла». Конечно, без такого руководства никто и не подумал бы, что бабуины и слоны означают столь губительные беды. Этот факт объясняли тем, что во сне ум свободно постигает таинства жизни, а в пробужденном состоянии ему мешают искажающие силы материи и повседневные проблемы.

Артемидор различал два вида снов – oneiron и enhypnion – первый из которых предсказывал будущее, а второй показывал «вещи такими, какие они есть». Второй вид считался отражением повседневного опыта и не имел особой важности. Но первый вид вызывал огромный интерес. «Теперь о снах (oneiron), некоторые из которых показательные, а некоторые аллегорические. Показательные похожи на сами вещи. Так человек, плывущий под парусом, мог увидеть сон о кораблекрушении и, проснувшись, действительно оказаться на тонущем судне. Значит, сон пришел к нему по причине крушения корабля, и вряд ли сей муж спасется от гибели… Но аллегорические сны означают одно через другое, ибо только так душа говорит о событиях жизни и законах природы»(1, 2). Далее утверждалось, что монологи души могли происходить только тогда, когда она освобождалась от тела – то есть нам предлагалась идея о сферах речи, которые не связаны с материальным миром. Одной такой сферой был разумный мир Платона, который не мог восприниматься органами чувств. Другой сферой считался мир снов Артемидора. Но если платоническая идея являлась архетипичной матрицей материальных объектов, то обитатели мира сновидений были архетипами доселе не проявленных событий[10].

Св. Августин считал, что эти сферы походили на идеи Бога перед Сотворением. Постичь их мог лишь человек, осознавший факт предопределенности – человек, уверовавший в строгую незыблемость Фортуны. Однако такое убеждение не было свойственно людям III века нашей эры – века, в котором, предположительно, жил Артемидор.

Предсказания практиковались издревле. Каждый знал, что одно событие может случиться с ним более определенно, чем другое. Люди не особенно задумывались над этим. Они просто пытались уклониться от последствий некоторых действий. Так же поступали и их предки, когда игнорировали уроки, полученные от дельфийского оракула.

Учение стоиков побуждало людей подстраиваться под силы судеб, словно человек имел такую возможность. Их мировоззрение позволяло им принимать или не принимать волю рока. В христианской доктрине, несмотря на догму свободной воли, также доминировала вера в детерминизм.

И мы видим, как св. Августин и Боэций (хотя последний мог и не быть христианином) пытались примирить эти два антагонистических понятия.

К Артемидору следует относиться не как к писателю, который подал идею геральдики и эмблематики, а как к человеку, создавшему новую интеллектуальную атмосферу. Люди, читавшие его книги, начинали размышлять о животных, растениях и частях тела, как о символах идей.

Мир превращался в единое целое, в «Библию природы», и это еще раз доказывало доброту и рационализм Невидимого Творца. Человек рассматривал Творение, как факт существования Создателя. Он находил в нем признаки не просто рационального ума (поскольку рациональности здесь было недостаточно), но и безграничной доброты.

В то время как циник Диоген познавал жизнь, наблюдая за муравьями и мышью, человек Ренессанса видел в аисте и пчеле примеры морального поведения – поведения, которое не нуждалось в размышлении или философских спорах, но просто возникало само по себе согласно великому божественному плану. Живые существа, как меньшие братья людей, не нуждались в интеллекте, ибо через них проявлялся разум Бога. Это было серьезным аргументом, который в XVI–XVII веках не осмеливалась оспаривать даже сатира.

Пока мы рассказали только о двух источниках, вызвавших интерес людей к символам – о неоплатонизме Плотина и о соннике Артемидора. Чтобы перейти к Гораполлону и геральдической литературе, я приведу отрывок из заметок Марсилио Фикино, который переводил Плотина. По его мнению, иероглифы демонстрировали людям платонические идеи. Вот что он писал:

«Египетские жрецы, когда им нужно было указать на божественные истины, не использовали буквы, а рисовали фигуры растений, деревьев и животных; они понимали, что знание, передаваемое Богом, не предполагает дискурсивное мышление, но выражается в простой и незыблемой форме. К примеру, ваша мысль о времени является многогранной и подвижной. Она утверждает, что время поспешно и с помощью различных преобразований объединяет начало с концом. Время учит осмотрительности, вносит объекты и события в реальность, а затем разрушает их. Египтяне воплощали это знание в одном-единственном образе. Они рисовали крылатую змею, держащую во рту свой хвост. Как описывает Гор, жрецы сходным образом изображали и другие вещи».

Фикино называл Гором автора этой книги – Гораполлона. Змея с хвостом во рту описана в «Иероглифике» (1, 2), но она не символизирует время[11]. Фикино дал другое толкование иероглифа, потому что у ранних авторов змея являлась символом времени. Именно так ее интерпретировал Кирилл Александрийский в своих нападках на Юлиана (а его статья близка по дате к «Иероглифике»).