Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова Страница 31

С. С. Да бог с ними, с разговорами, мне важно было понять, почему вы сами себе поставили такой запрет. Вот Петр Ильич, мне кажется, написал всего шесть симфоний просто потому, что вскоре его не стало. А у Шостаковича их целых пятнадцать. Знаете, многие воспринимают ваши симфонии как некий цикл. Насколько я понимаю, это не так?

Г. К. Что ж, их можно назвать и одной симфонией, которая состоит из семи частей.

С. С. Так говорят про Малера: десять симфоний как десять глав грандиозной философской поэмы.

Г. К. Если угодно. Все это не очень принципиально.

С. С. Вы не раз говорили, что музыку не надо объяснять словами, ее надо чувствовать. К сожалению, наши музыковеды многим отбили вкус к классической музыке, объясняя, что вот тут гром, а тут пошел дождь, пытаясь вложить конкретный смысл в такое абстрактное явление, как музыка. Вопрос такой: откуда же берутся довольно определенные, практически программные названия многих ваших произведений? Скажем, не просто молитвы, а “Утренние”, “Дневные”, “Ночные”? Или “Ушел, чтобы не видеть”, “Оплаканный ветром”. Название приходит, когда вещь сложена уже?

Г. К. Название чаще всего связано с душевным состоянием определенного времени. Предположим, “Ушел, чтобы не видеть”. В 1991 году я уехал из Тбилиси, получив на год стипендию Немецкой академии искусств, и был счастлив, потому что в это время у нас воцарился режим, к которому у меня было резко отрицательное отношение. Завершилось все, если помните, гражданской войной и большими неприятностями. С ситуацией на моей родине и было связано название “Ушел, чтобы не видеть”. А что касается “Молитв”, то однажды попалась мне такая брошюра, где было написано: утренние, дневные, вечерние, ночные молитвы. Вот и всё.

С. С. С молитвами мне понятно. А почему ваша знаковая Четвертая симфония, написанная в 1974 году, названа “Памяти Микеланджело”?

Г. К. Тогда приближался юбилей Микеланджело, и Министерство культуры СССР предложило нескольким авторам – я не знаю, кому еще, – как-то отреагировать…

С. С. Министерство культуры СССР так интересовалось творчеством Микеланджело?!

Г. К. В репертуарной комиссии Управления музыкальных учреждений Министерства культуры работал музыковед Константин Константинович Саква, который в самом начале моего творческого пути обвинил меня в подражании композиторам, которых я ни разу в жизни не слышал. Но этот же человек, спустя десяток лет, стал инициатором написания Четвертой симфонии. Она была исполнена, как обычно, сперва в Тбилиси, а потом в моем любимом Большом зале Московской консерватории довольно успешно.

С. С. Так просто? А мне почему-то представлялось, что Четвертая симфония, которая стала одной из вершин вашего творчества, носит знаковое название. Вы, признаюсь, чем-то напоминаете мне Микеланджело. Он говорил, что создать скульптуру несложно: нужно взять глыбу мрамора и отсечь все лишнее. И вам очень свойствен этот минимализм; с годами крепнет ощущение, что вы в музыке отсекаете, отказываетесь сознательно от всего лишнего, стремясь к совершенной простоте.

Г. К. Сати, мне кажется, что вопрос названия сочинения – проблема довольно условная. Когда я писал Четвертую симфонию, я и не думал, что смогу отобразить в этом сочинении творчество великого гения. Тем более что в подлиннике Микеланджело я увидел гораздо позже. Возможно, тот факт, что опус должен быть приурочен к юбилею Микеланджело, подспудно на меня влиял, но… После этого я написал Пятую симфонию, которую посвятил памяти своих родителей, и я даже где-то признавался, что, если поменять местами названия, ничего, наверно, не изменилось бы.

Другое дело “Стикс” – название, которое абсолютно точно соответствует содержанию музыки. Эту симфоническую поэму я для Башмета написал, а название придумал Гидон Кремер, когда я почти ее заканчивал.

А недавно в Афинах была премьера моего нового сочинения, которое я назвал греческим словом “Капоте”, то есть “Однажды”. Я был председателем конкурса молодых композиторов в Афинах, и там был обязательным текст, и все чтецы то и дело произносили: “Ка́поте”, “Ка́поте”, “Ка́поте”. Я спросил, что это значит, и мне ответили: “Однажды”. Мне понравилось слово, и я назвал свое сочинение “Капоте…” – с тремя точками. Вы правы, мои названия оставляют впечатление программности, но сам процесс называния для меня довольно условен.

С. С. Гия, а правда, что ваши родители не любили или не понимали вашу музыку? Хотели вами гордиться, но в полной мере им это не удавалось?

Г. К. В известной мере правда. Недавно Валентин Сильвестров, мой друг, один из крупнейших композиторов современности, написал о том, как после исполнения моей Первой симфонии в Тбилиси отец мой у него спросил: “Скажите, молодой человек, из моего сына что-нибудь получится или нет?” Значит, папа сомневался. Ну а мама… В то время, когда начали меня играть, она уже была прикована к постели и не могла ходить в концерты. Но она по газетам следила за радиопрограммами, и, когда передавали мою музыку, мама обзванивала всех родственников, просила сесть около радиоприемников и слушать. И вот объявляли: такой-то автор, такое-то произведение. Через полминуты она выключала радио и говорила: “Это слушать невозможно”. Думаю, у нее было очень правильное отношение к моей музыке. Так и должно быть. Потом, когда меня начали больше играть, папа, может быть, и поверил, что не напрасно выделял из своего скудного профессорского бюджета деньги на моих частных репетиторов.

С. С. Гия, а еще я слышала, что в западной прессе вас, как и, например, Арво Пярта, называют религиозными философами от музыки, мистиками…

Г. К. Я это именую обоймами. Вы, Сати, молоды и не помните, но в годы моей молодости существовала в Советском Союзе такая обойма: Хренников, Хачатурян… На Западе сейчас вместе упоминают Альфреда Шнитке, Соню Губайдулину, меня, Арве Пярта, Сильвестрова, и это тоже какая-то обойма.

С. С. Софью Губайдулину и Сильвестрова не называют мистиками. Мистиками называют в основном вас и Пярта. Но мой вопрос не о том. Ярлыки вешают на всех. Вы человек религиозный; считаете ли вы, что откровения действительно случаются?

Г. К. Если кому-то кажется, что религия – это область мистики, то я ничего против не могу иметь. Часто говорят еще об определенной духовности моей музыки, чего я тоже не понимаю, потому что мне кажется,