Питер Акройд - Венеция. Прекрасный город Страница 32

Первые же авторские ремарки «Веера»  (1765), одной из самых знаменитых комедий Гольдони, рисуют совершенно венецианскую сцену.

Гертруда и Кандида сидят на балконе и занимаются рукоделием. Эваристо и барон в охотничьих костюмах, расположившись в креслах, пьют кофе, рядом стоят ружья. Граф, одетый по-деревенски, в рединготе и соломенной шляпе, с тростью в руке, сидит неподалеку от аптеки, уткнувшись в книгу. Тимотео на балконе своей аптеки толчет что-то в медной ступке. Джаннина в костюме крестьянки сидит с прялкой около двери своего дома. Сузанна, сидя возле своей лавки, что-то шьет из белой материи. Коронато сидит на скамейке около своей гостиницы; в руках у него конторская книга и карандаш. Креспино, примостившись на низеньком табурете, чинит башмак, надетый на колодку. Мораккьо с другой стороны дома Джаннины, около рампы, держит на сворке охотничью собаку и кормит ее хлебом. Скавеццо, по другую сторону гостиницы, ближе к рампе, ощипывает курицу. Лимончино стоит около Эваристо и барона с подносом в руках в ожидании пустых чашек. Тоньино собирает сор перед входом виллы[8].

Замечательная миниатюра.

Гольдони был точен как в отношении духа людей, так и в умении видеть абсурдные аспекты серьезных вещей. В его юморе много насмешки, немного дерзости, но нет злобы. На его сцене нет жестокости. Гольдони мудро воздерживается от откровенной непристойности более ранней commedia. Его персонажи ленивы и болтливы, при этом они живые и остроумные; они говорят о новых спектаклях и о последних скандалах. Их интересы в большой степени сосредоточены на деньгах. И одновременно они веселы и добродушны. Все эти качества можно назвать характерными для венецианского темперамента в начале XVIII века.

Здесь нет духовного. Нет размышлений и монологов. Можно назвать драму Гольдони поверхностной, но она и не должна была быть никакой другой. В ней все на поверхности. Венецианцы на сцене не индивидуализированы как следует; они думают и действуют как община. Их личностные особенности неизвестны. Они не испытывают великих страстей. У всех одинаковые чувства и, в значительной степени, одинаковые личности. Поэтому комедии Гольдони относят к гениальной поэзии семейной жизни. Они не рассказывают о подвигах и переживаниях выдающихся личностей и необычных людей. Все легко и изящно. Гольдони воспевает заурядного человека.

Каковы же были характерные черты венецианцев? О них везде пишут как о жизнерадостных, веселых и спонтанных людях. Генри Джеймс считал, что они «на первый взгляд имеют счастье мало в чем нуждаться», и это позволяет им посвящать жизнь «солнцу, отдыху и беседе». У них были свободные манеры, несмотря на то что Венецию отличала одна из самых суровых систем правления в Европе. Возможно, есть некая связь между общественной дисциплиной и частной свободой. Жорж Санд описывала их как «веселый легкомысленный народ, остроумный и любящий песни».

Также пишут, что венецианцы непостоянны, фривольны и наивны. Можно сказать, что это оборотная сторона веселости. В других итальянских городах-государствах они слыли глупыми и ненадежными. Их считали переменчивыми и неверными. Они имели склонность забывать даже совсем недавние и весьма серьезные неприятности. Возможно, такая забывчивость происходит от чрезмерной живости. Наивность же может характеризовать народ, но не патрициев. Правительство относилось к народу почти как к детям. Отсюда доверие к государству и атмосфера повиновения, в которой венецианцы, по-видимому, процветали. Аддисон считал, что Сенат Венеции поощряет соперничество и раздоры среди простого народа в целях безопасности республики.

Они были двойственны. Их было трудно прочитать. Двойственность, отражающая двойственное положение города на воде, может быть ключевым понятием. В XVIII веке монашка могла в то же время быть проституткой. Гондольер мог быть очень состоятельным человеком. У богато одетого аристократа могло не быть денег. Альбрехт Дюрер писал: среди них были «столь вероломные, лживые, вороватые негодяи, что я не понимаю, как их носит земля; а тот, кто не знает их, считает, что они милейшие люди». Можно спорить, так ли это для всего человечества, но в городе масок и тайн подобная двойственность была всеобщей и проявлялась в самых разнообразных формах.

Очевидно, это и есть причина обвинений в двуличии, достававшихся в равной мере всем венецианцам. У них был талант притворства, который они использовали, ведя дела с другими странами и, конечно, друг с другом в области закона и управления. Они скрывали алчность под личиной честности и набожности; они прятали коварство под маской вежливости. Их натурой стало, по словам английского наблюдателя, «пришивать лисий хвост к шкуре льва Святого Марка».

Есть много историй о двуличии венецианцев. К примеру, в XV столетии в Венецию приехал король Венгрии и стал просить у каноников церкви Сан-Джулиан отдать ему мощи святого Петра-отшельника. Те не хотели оскорблять его величество и отдали останки некоего человека из фамилии Гримани. Потом венгры почитали этот ничего не стоящий труп как святую реликвию.

В городе масок искусство маскировки достигло невиданных высот. Вот почему венецианцы всегда были вежливы, демонстрируя то, что называлось dolce maniera (хорошие манеры). Они были официальны и сдержанны в поведении на публике, возможно, вспоминая венецианскую пословицу «кто любит иностранцев – любит ветер». Была особая изысканность в том, как венецианский патриций удерживал дистанцию с собеседником. Мемуары и документы свидетельствуют, что венецианцы оставались сдержанны и учтивы даже в частной жизни. Больше всего они любили форму, оболочку. В обществе венецианцев зачастую считали чопорными исключительно на основании подчеркнутой правильности их поведения. В отличие от других итальянцев, к примеру, они не выделялись экстравагантными жестами и речью. Было несколько характерных фраз, принятых в официальных текстах города. Советники назывались prudentes et cauti (благоразумными и осторожными); государственное должностное лицо обязательно было sapiens et circumspectus vir (мужем мудрым и осмотрительным). Они были благочестивы, но зилотами не были. Савонарол в Венеции не приветствовали.

Их юмор тем не менее был недвусмысленно груб. Что подтверждает, к примеру, эффектное венецианское высказывание: «Если хочешь посмеяться, заговори о дерьме». Статуя знаменитого и сверхпродуктивного писателя Никколо Томмасео носит прозвище El cacalibri (Книгопоносник). Вульгарность, как и в Англии, была частью культа практичности и здравого смысла. Был, к примеру, определенный грубый реализм в государственном управлении. В этом романтическом городе было мало романтиков. Юмор часто возникал за счет лицемерия и притворства; зачастую это черный юмор, а иногда – горький и грубый. Венецианцы вообще были великими ниспровергателями помпезного и самодовольного. Это инстинктивная реакция народа, привыкшего к лицемерной или ханжеской претенциозности общественной жизни. Это их способ нанести ответный удар, показать, что они не одурачены.

Глава 15

Шестеренки внутри шестеренок

В 1605 году Венецию описывали как Вселенную в миниатюре, поскольку все, что имелось в мире, можно было найти и в ней. Если бы весь мир был кольцом, Венеция была бы драгоценным камнем в нем. В некотором смысле это эталонный, идеальный город, бросающий вызов стихиям и миру природы. Это самый урбанистический из городов, его положение сильно отличается от общин, укоренившихся на земле. Поэтому он может предложить другим городам несколько уроков. Льюис Мамфорд в книге «Город в истории» (1961) отмечал, что «если бы общественные достоинства Венеции были поняты и скопированы, более поздние города спланировали бы лучше». К примеру, система транспорта, где Большой канал с быстрым движением пересекает сеть меньших каналов, движение по которым более медленно, была образцовой в своем роде. Воды лагуны ограничивали город размерами, в которых легко было им управлять; он не расползался, его единственными пригородами были другие острова, живущие собственной жизнью.

Кроме того, Венеция стала парадигмой для европейской культуры. Можно высказать точку зрения, не лишенную правдоподобия, что первая Промышленная революция случилась не в Англии, а в Венеции, в управлении кораблестроением, стекольным и зеркальным производствами. Это был первый центр товарного капитализма, центральная точка обширной сети городов, раскинувшейся по Европе и Ближнему Востоку. Этот город зависел от других городов, а они зависели от него. Он представлял новую форму цивилизации, переход от аграрной жизни к коммерческой. Венеция всегда была городом-символом. В конце XVI и начале XVII века, к примеру, ее считали городом в предельном развитии – извращенным, ненатуральным, низведшим население до рабского статуса. В XXI веке ее можно назвать первым постмодернистским городом, городом-игрой. В этом смысле Венеция – предвестник всеобщей человеческой судьбы.