Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра Страница 33

Все это было на глазах, на виду, все это знали, видели.

И все эти громадные – планетарных масштабов – проблемы почему-то стали называть мелкими, второразрядными, стали отворачиваться от них, закрывать на них глаза. Каких-нибудь двадцать пять-тридцать лет назад были чуть ли не гонения на любовную лирику. Интимная, камерная, презрительно говорили о ней ревнители глыб и монолитов. Нашлись даже критики, которые делали на этот счет исключительно смелые заявления. В противоположность классике, четко формулировали они, которая изображала действительность через семью, через личную жизнь людей, наша литература рисует действительность через коллектив, через общественную жизнь.

Третируя любовь как мелкую тему, они неожиданно смыкались не с кем-нибудь, а с мещанами, которые сводят любовь к мышиному чувствицу, необязательному приложению к семейной жизни. Пренебрегая естественными чувствами человека, они рассекали на две половины саму его природу и раздували одну в ущерб другой, стремились атрофировать, парализовать гигантскую часть человеческой натуры. Все это, конечно, вело к искажению человека, его самосознания – и сознания вообще, и самой жизни. Все это воздвигало преграды на пути человека к родовому состоянию, мешало созреванию в нем истинно человеческой природы, сковывало его в состоянии «частичности».

Почему-то никто из теоретиков антимелкотемья не вспомнил важную мысль Маркса, что отношения между мужчиной и женщиной – это естественное мерило, лакмус для человека. «Отношение мужчины к женщине, – писал он, – есть естественнейшее отношение человека к человеку. Поэтому в нем обнаруживается, в какой мере естественное поведение человека стало человеческим… в какой мере человек стал для себя родовым существом, стал для себя человеком…»[74]

Любовные отношения людей – как самые естественные, самые «природные» – лучше всего показывают, как развилась в человеке человеческая природа, какой путь прошел он к своему идеальному родовому состоянию, как соотносятся в нем родовые и «видовые» свойства. По тому, какой человек в любви, – и как он относится к любви, видно, какой он и вообще как человек; это исключительно важный критерий, который говорит нам и об уровне человека и об уровне общества, в котором он живет.

Энгельс говорил: «Отдельная семья дает нам в миниатюре картину тех же противоположностей и противоречий, в которых движется общество…»[75] А ведь это – та самая призма, через которую видны настоящие масштабы любви и семейных отношений.

Вспомним еще раз Анну Каренину. Ее любовь и ее трагедия – это не узколичная история, не камерная проблема, замкнутая в рамках быта.

Михаил Светлов как-то сказал:

Любовь – не обручальное кольцо,Любовь – это удар в лицоЛюбой несправедливости!

Вся любовь и вся история Анны – это удар в лицо тому обществу, в котором она живет, устои которого сковывают человека, одевают ярмо на его жизнь.

Семейные нормы, под гнетом которых оказалась Анна, – это близнецы бездушных, сковывающих цепями нравов, которые царят в обществе. Муж ее, Каренин, – воплощение бюрократической государственности, воплощение мертвенного и бездушного духа, чуждого всякой человечности. «Это машина, и злая машина, когда рассердится», – говорит о нем Анна. Мрачное каренинство во всех его видах, во всех областях жизни, а не только в семье – вот против чего восстает Анна, – хотя она восстает против него стихийно и только за себя, только в рамках семьи.

Своими действиями, своей жизнью она заносит руку на всю их мораль, их любовь, их семейные нормы. «Он восемь лет душил мою жизнь», – думает она о Каренине, не понимая, что думает о целом строе жизни, – «он восемь лет душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого». «Он ни разу не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь… Я не могу больше себя обманывать… я не виновата, что бог сделал меня такою, что мне нужно любить».

Эта инвектива Каренину – эпицентр ее бунта, средоточие ее позиции. Она обращается только к нему, она обвиняет только его – но этим самым она обвиняет и общество. Общество, которое губит простые, естественные чувства, которое не позволяет человеку просто «любить и жить»…

Все мы знаем, что в обществе, где царит несвобода, и не может быть свободной и любовь, не могут быть свободными и личные чувства человека. И обратно: там, где нет свободы для естественных личных чувств, там нет и свободы вообще. Вспомним мысль Фурье: «В каждом данном обществе степень освобождения женщины есть естественное мерило всякого освобождения».

Общая свобода всегда проявляется в частных свободах и существует только в них и через них. И поэтому уровень общей свободы легко установить по уровню свободы в одной какой-нибудь области жизни. Потому что свобода – это как сообщающиеся сосуды: достаточно увидеть уровень одного из них, чтобы узнать, какой уровень в остальных сосудах.

Маркс сказал об этом: «Одна форма свободы обусловливает другую, как один член тела обусловливает другой. Всякий раз, когда под вопрос ставится та или другая свобода, тем самым ставится под вопрос и свобода вообще. Всякий раз, когда отвергается какая-либо одна форма свободы, этим самым отвергается свобода вообще. Несвобода становится правилом, а свобода – исключением из правила, делом случая и произвола. Нет поэтому ничего более ошибочного, чем полагать, будто вопрос об особой форме существования свободы есть особый вопрос. Это – общий вопрос в пределах особой сферы. Свобода остается свободой, в чем бы она ни выражалась: в типографской ли краске, во владении ли землей, в совести или же в политическом собрании»[76].

Или в любви, добавим мы, в семейной и вообще в личной жизни, – это общее правило, общий закон.

И если у Анны нет свободы в любви, свободы в личной жизни, – значит, в ее обществе нет свободы вообще, нет свободы ни в чем, и эту свободу надо отвоевывать.

По истории Анны видно, как бесчеловечна жизнь, при которой люди не могут свободно следовать за своими чувствами. Но если «ситуация Анны Карениной», которую травили за любовь, была нередкой, то во много раз чаще встречалась «ситуация Ромео и Джульетты» – трагедия любви, гибнущей в зародыше или не родившейся совсем.

Кто знает, сколько миллиардов людей не полюбили друг друга или не смогли взрастить свою любовь из искорки в огонь, из шепота в голос, кто знает, сколько непропетых песен было из-за человеческого неравенства, нищеты, несвободы?

Трагедия неродившейся любви – одна из самых массовых человеческих трагедий, и вполне возможно, что муки неиспытанной любви куда страшнее для эволюции человечества, чем муки неразделенной любви. Ведь человек, который не полюбил, – это человек, который не поднялся на какие-то свои высшие уровни, не стал настоящим человеком, – а таких за время цивилизации было, наверно, десятки и сотни миллиардов.

Непонятно, кстати, почему так мало говорит об этой трагедии мировое искусство; ведь неиспытанная любовь – одна из самых больших в истории общечеловеческих потерь, один из самых резких тормозов духовного развития человечества. Возможно, что она на много столетий, на много шагов задержала человечество на пути к родовому состоянию.

Умаление любви имеет в человеческой культуре свою историю – и даже свою философию. Здесь опять проявил себя не с сильной стороны Гегель. Странно, но как только заходит речь о любви, Гегель во многом теряет свою гениальность, блеск своего ума.

Современная любовь, говорит он, это «только личное чувство единичного субъекта», и она живет не общими интересами («семьей, политическими целями, отечеством»), а «лишь собственным Я, которое хочет получить обратно свое чувство, отраженное другим Я»[77].

Гегель противопоставляет эту любовь классической античной любви, которая жила «всеобщими интересами» – государством, отечеством, семьей. Но что поделать – синкретическое сознание, которым жили тогда люди, распалось; целостные синкретические чувства сменились индивидуальными, психологически расщепленными. Любовь к женщине, к семье, к отечеству давно уже отделились друг от друга, размежевались между собой. И хотя они влияют друг на друга, хотя современная любовь живет и «общими интересами» (вспомним хотя бы Марютку или Аннету Ривьер), – это совершенно самостоятельные, совершенно разные чувства, и у каждого из них – свои законы. И становится ли яблоня хуже от того, что на ней не растет картошка?

В любви, пишет Гегель, «все вертится вокруг того, что этот любит именно эту, а эта любит этого». С точки зрения семьи, брака, долга, государства это «субъективное чувство и вытекающее из него соединение именно с этим и ни с каким другим индивидуумом не составляет того главного, о котором должна идти речь». Выбор именно этого, а не другого человека – это «каприз», «в высшей степени случайный факт, произвол субъективности». Здесь царит случайность, а не необходимость, произвол, а не закономерность.