Елена Игнатова - Загадки Петербурга II. Город трех революций Страница 33

Рынки начала 20-х годов были не только «чревом» города, но и настоящей «энциклопедией русской жизни», там можно было встретить людей всех социальных слоев. Нам трудно представить Ахматову и Ходасевича, продающими на рынке селедки, или Евгения Шварца, торгующего постным маслом, однако так было. К. И. Чуковский записал в дневнике в сентябре 1922 года: «У детей спрашивают в Тенишевском Училище место службы родителей. Большинство отвечает: Мальцевский рынок, так как большинство занимается тем, что продает свои вещи». «Магазины, вывески, — отмечал Г. А. Князев, — и рядом ужас нищеты, еще более обнажившейся… Особенно бедствуют педагоги. То, что они должны получать, вовремя не выдают. Как они существуют, совсем непонятно».

Рыночная Сенная площадь приобрела свой прежний вид, словно не было революции и военного коммунизма, здесь торговали снедью, посудой, одеждой, хозяйственными товарами. Прилавки продовольственных павильонов рынка поражали изобилием — и ценами. А рядом, в проулках, шла другая торговля: «Вот „бывшая“ дама, со следами красоты, видимо измученная нуждой, продает шляпу и коробку папирос. Рядом старик, несомненно бывший военный. На мешке разложены: бинокль, суповая ложка, жестяной чайник и портрет певицы Виардо. Портрет живо интересует идущую мимо торговку селедками. — „Барышня сколько стоит?“ — спрашивает она, протягивая к портрету руку. — „Ну, ну! — грозно прикрикивает продавец, — сначала руки вымой, а потом хватай!“» — писал репортер «Красной газеты» в 1924 году. Нищенские сокровища вроде старой фарфоровой супницы, черепахового лорнета или мраморного письменного прибора прельщали немногих, к услугам любителей старины были антикварные магазины, заполненные произведениями искусства. И хорошо, если после дня торговли на рынке такой продавец выручал деньги на скромную еду.

Что же ели тогда петроградцы? Не станем заглядывать в рестораны, или в бывший Елисеевский магазин с пирамидами фруктов в бумажных гнездышках на прилавках, или в бар гостиницы «Европейская» — большинству горожан там было нечего делать. Обычное меню рядовых граждан составляли картошка или каша на воде, привычное для них состояние — полуголодное; у людей побогаче на столе бывала селедка и пироги с картошкой или морковью. Грустно все время жевать картошку и безвкусную перловку, когда в витринах гастрономических магазинов такое великолепие. Судя по воспоминаниям, самым вожделенным лакомством тогда было какао в коричневой с золотом пачке, напоминавшее о прежней жизни. Сладостный вкус того какао мемуаристы вспоминали и через десятилетия. Старый кулинарный лексикон с бесчисленными названиями блюд давно утратил актуальность, а то, чем теперь довольствовались, все чаще обозначалось одним словом — «пища». В сентябре 1923 года «Красная газета» писала об офицере, которого обвиняли в участии в контрреволюционной организации: «За это он, кроме денег, стал получать также улучшенную пищу» (курсив мой. — Е. И.). «Получать улучшенную пищу» звучит жутковато — так говорят о подопытных животных, но в мире пайков и распределителей это выражение никого не смущало.

Благодаря политическим послаблениям нэпа в Петроград с 1921 года стала поступать иностранная помощь, в первую очередь от американской организации «АРА»[23], поставлявшей продовольствие, обувь, одежду, мануфактуру. Не менее важной была возможность вести переписку с родственниками и знакомыми за границей, получать от них посылки и денежные переводы — так продолжалось до 1937 года. Еще одно важное новшество — возможность эмиграции для тех, кто родился за границей (в том числе в государствах, возникших после распада Российской империи) или имел там родственников. «Все бегут за границу, — записывал в 1921 году Г. А. Князев. — Кто куда может. Записываются в иностранное гражданство. Самые „исконно русские люди“ оказываются вдруг финнами, латышами, эстонцами, поляками». В 1921–1923 годах только в Латвию выехало 250 тысяч человек, а в эту страну устремлялись далеко не все эмигранты. Кроме того, в обращение вошли заграничные паспорта, дававшие право советским подданным на поездки за границу. Все эти перемены и послабления и на глазах оживавший город внушали надежду, что жизнь постепенно налаживается. Философ Н. О. Лосский вспоминал о петроградской жизни начала 20-х годов: «Благодаря улучшившемуся питанию силы русской интеллигенции начали возрождаться, и потому явилось стремление отдавать часть их на творческую работу. Прежде, когда мы были крайне истощены голодом и холодом, профессора могли только дойти пешком до университета, прочитать лекцию и потом, вернувшись домой, в изнеможении лежать час или два, чтобы восстановить силы. Теперь появилось у нас желание устраивать собрания научных обществ и вновь основать журналы… Петербургское Философское общество стало издавать журнал „Мысль“». Не умудренные философией горожане тоже размышляли о переменах и делали свои выводы. Например, был найден ответ на вопрос: «Чем закончится коммунизм?». Ответ заключался в самом гербе РСФСР — если слова «молот» и «серп» прочесть справа налево, получается «престолом». Эти надежды и иллюзии начала 20-х годов кажутся наивными, пока не вспомнишь о наших надеждах и иллюзиях начала 90-х годов.

Голод 1921 года в Поволжье напомнил о лучших качествах российской интеллигенции, которая умела объединяться для помощи при таких бедствиях: в июле 1921 года была создана государственная Комиссия помощи голодающим (Помгол) под председательством М. И. Калинина, в нее вошли известные ученые, врачи, литераторы; приняла в этом активное участие Академия наук. Благодаря авторитету членов Комиссии Россия получила международную продовольственную помощь. Голод в Поволжье был следствием неурожая и более общих причин, о которых писал А. И. Солженицын: «Повальное выголаживание и обнищание страны: это — от падения всякой производительности (трудовые руки заняты оружием) и от падения крестьянского доверия и надежды хоть малую долю урожая оставить себе. Да когда-нибудь кто-нибудь подсчитает и те многомесячные многовагонные продовольственные поставки по Брестскому миру — из России… в кайзеровскую Германию, довоевывающую на Западе».

В августе 1921 года Русская православная церковь создала свои комитеты помощи голодающим, и верующие, как бывало прежде, жертвовали туда деньги и ценности. Вот этого «как прежде» власть не могла допустить, поэтому церковные комитеты были запрещены, а все собранное ими конфисковано. В составе Комиссии помощи голодающим было несколько дореволюционных общественных деятелей, что дало повод обвинить ее в контрреволюционных замыслах. Конец надеждам петроградской интеллигенции на возвращение нормальной жизни положил суд над «церковниками» в июне-июле 1922 года, завершившийся десятью смертными приговорами, а в августе в городе были арестованы многие известные ученые и деятели культуры. Тогда же стало известно о подобных арестах в Москве. За год до этого точно так же начиналось «дело Таганцева», поэтому узники и их семьи готовились к худшему, но затем прошел слух, что арестованных ученых собираются выслать из РСФСР. Борис Лосский вспоминал о «придурковатом» парнишке-парикмахере, которому он сказал об этом, на что тот возразил: «Ничего подобного… всех расстреляют… определенно». Парнишка рассуждал здраво — такой исход дела был весьма вероятен.

Однако на этот раз вышло иначе, и в начале октября 1922 года от василеостровской набережной отчалил немецкий пароход, увозивший высланных москвичей, а 15 ноября на той же набережной провожали в изгнание петроградцев. Высланные в 1922 году ученые, общественные деятели, литераторы принадлежали к интеллектуальной элите, и, избавляясь от таких людей, большевики расчищали поле для своего «эксперимента» — ведь у лишенного культурной опоры народа слабеет способность к сопротивлению. Тогда это понимали многие. Никто не осудит людей русской культуры, покинувших родину, но тем замечательнее мужество тех, кто осознанно сделал другой выбор. О смысле этого выбора Анна Ахматова скажет в «Реквиеме»:

Нет, и не под чуждым небосводомИ не под защитой чуждых крыл, —Я была тогда с моим народомТам, где мой народ, к несчастью, был.

А ее друг, поэт и переводчик Михаил Лозинский так объяснял свое решение не покидать родину: «В отдельности влияние каждого культурного человека на окружающую жизнь может казаться очень скромным и не оправдывать приносимой им жертвы. Но как только один из таких немногих покидает Россию, видишь, какой огромный и невосполнимый он этим наносит ей ущерб: каждый уходящий подрывает дело сохранения культуры; а ее надо сберечь во что бы то ни стало. Если все разъедутся, в России наступит тьма, и культуру ей придется вновь принимать из рук иноземцев. Нельзя уходить и смотреть через забор, как она дичает и пустеет. Надо оставаться на своем посту. Это наша историческая миссия».