Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография Страница 34

На самом же деле в повороте Есенина к имажинизму не было ни легкомыслия, ни легковерия; никто “парнишку” никуда не затаскивал – выбор нового “ордена” (или “банды”) был сознательным шагом, результатом точного расчета и верной интуиции. Проницательнее многих современников оказался С. Городецкий, угадавший есенинский замысел – использовать имажинизм как трамплин, чтобы уйти “из деревенщины в мировую славу”: “Это была его революция, его освобождение. Его кафе было для него символом Европы” [550].

После провала левоэсеровского восстания, летом и осенью 1918 года, Есенин активно ищет новые пути к славе. Для начала он готов заключить союз с большевистской властью и даже, реализовав формулу: “Мать моя Родина. Я – большевик”, – записаться в партию[551]. “Понимал ли Есенин, что для пророка того, что “больше революции”, вступление в РКП было бы “огромным понижением”, – вопрошает В. Ходасевич, – что из созидателей Инонии он спустился бы до роли рядового устроителя РСФСР?”[552] Нет, на “роль рядового устроителя РСФСР” Есенин, конечно, никогда бы не согласился: он был готов сотрудничать с властями, но только на правах литературного вождя – чтобы еще на ступень приблизиться к вершине. К своей цели “созидатель Инонии” был готов идти разными путями. В октябре 1918 года он инициирует заявление об “образовании крестьянской секции при московском Пролеткульте”. Если бы эта задумка удалась, лозунги программного стихотворения “О Русь, взмахни крылами…”, той же осенью торжественно прочитанного Есениным на открытии памятника Кольцову, могли бы получить организационную основу и стать реальным руководством к действию:

За мной незримым роемИдет кольцо других,И далеко по селамЗвенит их бойкий стих.

Л. Каменев и С. Есенин на открытии памятника А. И. Кольцову

Кадр кинохроники. Москва. 3 ноября 1918

Но ничего из этого не вышло, как и из других попыток сближения с большевиками, предпринятых на рубеже 1918–1919 годов. В ЦК Всероссийского Совета Пролеткульта по поводу заявления крестьянских поэтов приняли решение: “Вопрос оставлен открытым”[553] – чтобы уже больше к нему не возвращаться. В дальнейшем одним из решающих моментов в отношении Есенина с “верхами” стала резолюция члена редколлегии “Правды”, будущего главы Госиздата Н. Л. Мещерякова на оригинале поэмы “Небесный барабанщик”, предназначавшейся для публикации в главной партийной газете: “Нескладная чепуха. Не пойдет. Н. М.”. Узнав о таком вердикте, Есенин, по воспоминаниям Г. Устинова, “окончательно бросил мысль о вступлении в партию. Его самолюбие было ранено…”[554].

С. Есенин на открытии памятника А. И. Кольцову

Кадр кинохроники. Москва. 3 ноября 1918

Власти ясно дали понять, что хотели бы видеть в поэте не литературного вождя, а служащего, “рядового устроителя”. В ответ поэт демонстративно отказался играть по их правилам, о чем со всей определенностью заявил в “Ключах Марии” (видимо, уже в 1919 году): “Мы должны кричать, что все эти пролеткульты есть те же самые по старому образцу розги человеческого творчества”; “нам <…> противны занесенные руки марксистской опеки в идеологии сущности искусств”[555].

Впрочем, уже осенью 1918 года Есенин не слишком надеялся на верхи, гораздо больше – на свои организаторские способности. Понятно, на кого прежде всего он мог опереться в литературной борьбе – на своих соратников, крестьянских поэтов. И в сентябре-октябре Есенин сколачивает из младших “скифов”, с примкнувшим к ним Андреем Белым, независимую артель (Московскую трудовую артель художников слова) и устраивает при ней издательство. Но почти сразу же выяснилось: настоящей боевой группы из единомышленников-“скифов” не получается. Среди всех членов артели деловой хваткой и смекалкой выделялся лишь сам Есенин, что он немедленно и доказал:

“Все запасы бумаги в Москве были конфискованы и находились на строжайшем учете и контроле. Есенин все же бумагу добыл. <…> Он надевал свою длиннополую поддевку, причесывал волосы на крестьянский манер и отправлялся к дежурному члену Президиума Московского Совета. Стоя перед ним без шапки, он кланялся и, старательно окая, просил “Христа ради” сделать “божескую милость” и дать бумаги для “крестьянских” стихов. Конечно, отказать такому просителю, от которого трудно было оторвать восхищенный взор, было немыслимо.

И бумагу мы получили”[556].

Характерна реакция Андрея Белого на ловкость Есенина (“Что-то Есенин мне по линии своего литер<атурного> повед<ения> не очень нравится: уж очень практичен он…”[557]), а Есенина – на житейскую неприкаянность мэтра. Из мемуаров Л. Повицкого:

…Андрей Белый, восторженно закатывая глаза, взволнованно заявил:

– А я буду переносить бумагу из склада в типографию!

Есенин тихонько <…> шепнул:

– Вот комедиант… И глазами и словами играет, как на сцене…[558]

Ясно: Андрей Белый был учителем, замечательным собеседником, в артели же – лишь свадебным генералом, но никак не союзником Есенина в войне за литературное первенство.

С остальными артельщиками дело обстояло не лучше. От Орешина, видимо, не было особого толка (Л. Повицкий так и не смог вспомнить, что ему поручили на первом собрании группы[559]), Клычков же и вовсе оказался под подозрением в растрате: “Есенин взволнованно и резко обвинял во всем Клычкова, утверждая, что тот, будучи “казначеем”, пропил или растратил весь <…> основной фонд. Клычков не признавал за собой вины и приводил какие-то путаные объяснения”[560]. Так издательство прекратило свое существование, а группа распалась.

Демонстрация в честь первой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции

Фотография П. А. Оцупа. Москва. 1918

Итак, решающим доводом против “крестьянской купницы” была ее неспособность к решительным, эффективным действиям на литературном фронте. Весьма симптоматичным представляется следующий эпизод, случившийся в литературном кафе “Домино” 14 декабря 1918 года. “Я пришел в кафе рано, в девятом часу, и, к удивлению своему, никого там не застал, – записывает в дневнике Т. Мачтет. – Еще накануне мы знали, что на 30 <декабря> назначен вечер народной поэзии с Есениным и Клычковым <…>. На дворе бушевала метель, публика не собралась к 10-ти часам вечера <…>. Есенин, точно предчувствуя, что кафе пустеет, пришел <чуть> не перед самым закрытием его и с удивлением остановился у двери. <…> “Что же, станете читать?” – спросил я на всякий случай. “Куда тут читать?” – удивился поэт <…>. медленно продвигаясь сквозь ряды пустеющих столиков <…>. В конце концов мы махнули на все рукой и я даже не объявил, что вечер с Есениным откладывается на неопределенное время”[561]. Пустой зал, несостоявшийся вечер и поэт, на минуту возникший из метели, – таков последний акт скифского спектакля.

Но декорации резко изменятся, когда два месяца спустя, 19 февраля 1919 года, на сцену “Домино” выйдут новые друзья Есенина – имажинисты, только что составившие свой манифест. О характере этих изменений свидетельствует дневниковая запись того же Мачтета: “…на эстраде совершается великое событие. <…> Публики масса. <…> По-видимому, происходит смотр их силам. Победители футуризма смелы, решительны и нахальны”. “В зале стоит хохот”[562] – и публика смеется не над имажинистами, а вместе с ними.

Следствием договора с большевистскими властями был бы тупик “социального заказа”; следствием союза с “мужиковствующими” – тупик мелочного литературного сектантства. Необходим был прорыв – неожиданный и рискованный ход в большой игре. И вот в ноябре 1918 года проходят первые переговоры Есенина с А. Мариенгофом, В. Шершеневичем и Р. Ивневым; 30 января 1919 года эта четверка, а также художники Б. Эрдман и Г. Якулов подписывают “Декларацию имажинизма”; 10 февраля ее публикует газета “Советская страна”. Так, объявив себя имажинистом, Есенин совершил, может быть, решающий поступок в своей поэтической карьере.

Не стоит слишком доверять названию группы (от фр.: image): имажинистов объединяла не столько вера в образ, сколько “религия “рекламизма””[563]. Во главе группы стояли “ловкие и хлесткие ребята”[564] – помимо Есенина, Шершеневича и Мариенгофа еще и А. Кусиков, вскоре заменивший переметчивого Ивнева. Связавший их договор должен был увеличить шансы каждого в погоне за личной славой.