М. Гузик - Игра как феномен культуры Страница 35

Не менее откровенно и цинично Казарин признается в том, что жизнь для него – это игра, и в отношении к людям он применяет ее не всегда чистые приемы:

Что ни толкуй Вольтер или Декарт,Мир для меня – колода карт.Жизнь – банк: рок мечет, я играюИ правила игры я к людям применяю.

Мотив азартной игры как социального зла, наметившийся в «Маскараде», получил дальнейшее развитие в иронической поэме Лермонтова «Тамбовская казначейша» (1838 г.). Поэт отметил важную особенность своего времени: игра определила не только образ жизни аристократического бомонда, но она проникла в провинциальный чиновничий и военный быт. К примеру, «губернский старый казначей» Бобровский, владелец «крапленых колод», «любил налево и направо /… в зимний вечер прометнуть, / Четверкой куш перечеркнуть, / Рутеркой понтернуть со славой…». В описании игры подчеркивается экспрессивность поведения игроков, изменчивость их настроения:

Пошла игра. Один, бледнея,Рвал карты, вскрикивал; другойПоверить проигрыш не смея,Сидел с поникшей головой.Иные, при удачной талье,Стаканы шумно наливалиИ чокались. Но банкометБыл нем и мрачен. Хладный потПо гладкой лысине струился.Он все проигрывал дотла.

Необузданность казначея в игре, его готовность все поставить на карту обусловили основную интригу поэмы. Он проиграл не только свой «старый дом», «коляску, дрожки, / Трех лошадей, два хомута, / Всю мебель», но и собственную жену, чем не преминул воспользоваться улан, «повеса юный».

Страсть к игре одного из персонажей повести «Фаталист» (роман «Герой нашего времени») – замкнутого и немногословного Вулича – настолько велика, что «за зеленым столом он забывал все». Во время ночной экспедиции он ухитрился метать банк на подушке. Когда раздались выстрелы и объявили тревогу, Вулич не бросился к оружию, как другие, а «докинул талью» и только потом стал отыскивать «своего счастливого понтера» под чеченскими пулями. «Семерка дана! – закричал он, увидав его, наконец, в цепи застрельщиков, которые начинали вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе, он вынул свой кошелек и бумажник и отдал их счастливцу, несмотря на возражения о неуместности платежа. Исполнив этот неприятный долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат и до самого конца дела прехладнокровно перестреливался с чеченцами».

Заглавие незаконченной повести Лермонтова «Штосс» (февраль – первая половина апреля 1841 г.), содержащее игру слов, находится в тесной связи с объектом изображения, сюжетом и центральной ситуацией. Штос(с) обозначает не только имя титулярного советника, дом которого разыскивал художник Лугин, но и род азартной карточной игры, определившей судьбу героя. Его «фантастическая любовь к воздушному идеалу», олицетворением которого является дочь старика-призрака, неразрывно связана с игрой. Всякий раз, как «остолбеневший совершенно под магнетическим влиянием» серых глаз старика Лугин проигрывал, удваивая куши, он встречал взгляд и улыбку «чудного и божественного виденья» – «воздушно неземной» красавицы, уста которой умоляли, а в глазах «была тоска невыразимая». Судя по черновым наброскам плана повести в альбоме Лермонтова 1840 – 0841 гг., чтобы выиграть, Лугин должен был обратиться к шулеру: «Дом: старик с дочерью, предлагает ему метать. Дочь: в отчаянии когда старик выигрывает. – Шулер: старик проиграл дочь, чтобы <?>. Доктор: окошко». Повесть должна была окончиться смертью художника во время игры: «Банк – Скоропостижная».

Лермонтову приписываются также шутливые экспромты (1841 г.), в которых Пятигорск сравнивается с Монако, прославившимся своим игорным домом:

Танцоров, игроков, бретеров в нем толпы;В нем лихорадят нас вино, игра и драка…,

и появляются завсегдатаи карточных игр и маскарадов, среди них – сам поэт:

В игре, как лев, силенНаш Пушкин Лев,Бьет короля бубен,Бьет даму треф.Но пусть всех королейИ дам он бьет:«Ва-банк!» – и туз червейМой банк сорвет.

По словам В.И. Чиляева (в его доме Лермонтов жил в Пятигорске), эти экспромты были произнесены в один из июньских вечеров во время игры в карты.

Мотив мошенничества, нередко сопутствующего азартной игре, ярко раскрыт в драматических сценах «Игроки» (1842 г.) Н.В. Гоголя. Героями этой пьесы являются профессиональные шулеры, оказавшиеся в городском трактире, чтобы найти доверчивых игроков, которых легко обмануть. Необычность интриги заключается в том, что обманутым оказывается прожженный жулик Ихарев, большой мастер по подмене колод. Он еще в университете «во время профессорских лекций… уже под скамьей держал банк» своим товарищам. Крапленую колоду карт, приносившую большой доход, Ихарев любовно называет Аделаидой Ивановной (пародийное обыгрывание Гоголем имени Аделаиды Петровны, героини романа Булгарина «Иван Выжигин»). Заезжие шулеры предлагают ему работать в сговоре с ними. Узнав, что его обвели вокруг пальца, Ихарев «в отчаянии бьет себя по лбу», «в изнеможении упадает на стул», а затем разражается гневным монологом: «Ведь существуют же к стыду и поношенью человеков эдакие мошенники. Но только я просто готов сойти с ума – как это все было чертовски разыграно! как тонко! И отец, и сын, и чиновник Замухрышкин! И концы все спрятаны! И жаловаться даже не могу!.. Хитри после этого! Употребляй тонкость ума! Изощряй, изыскивай средства!.. Тут же под боком отыщется плут, который тебя переплутует! мошенник, который за один раз подорвет строение, над которым работал несколько лет! (С досадой махнув рукой) Черт возьми! Такая уж надувательская земля!» В.Г. Белинского восхищала «художественная концепция» пьесы, «мастерская отделка характеров», «выдержанность в целом и в подробностях».

Примером шулера иного свойства является Ноздрев в поэме Гоголя «Мертвые души». Ко всем своим случайным знакомым, родственникам, гостям он постоянно пристает с предложением поиграть и всякий раз не может удержаться, чтобы не смошенничать. О нем говорят, что он родного отца готов проиграть в карты. При первом же знакомстве с ним на обеде у полицеймейстера Чичиков заметил, что во время игры в вист и хозяин дома, и прокурор «чрезвычайно внимательно» рассматривали взятки Ноздрева и следили «за всякою картою, с которой он ходил». Жульнический характер очередной затеи этого «картежного игрока» раскрывается во время игры с Чичиковым в шашки на мертвые души в качестве выигрыша. Тщательно и со вкусом выписан внешний антураж игры двух мошенников с целым атрибутом бытовых мелочей фарсового характера:

«– Давненько не брал я в руки шашек! – говорил Чичиков, подвигая шашку.

– Знаем мы вас, как вы плохо играете! – сказал Ноздрев, подвигая шашку, да в то же самое время подвинул обшлагом рукава и другую шашку.

– Давненько не брал я в руки!.. Э, э! это, брат, что? отсади-ка ее назад! – говорил Чичиков.

– Кого?

– Да шашку-то, – сказал Чичиков, и в то же время увидел почти перед самым носом своим и другую, которая, как казалось, пробиралась в дамки; откуда она взялась, это один только бог знал. – Нет, – сказал Чичиков, вставши из-за стола, – с тобой нет никакой возможности играть! Этак не ходят, по три шашки вдруг!

– Отчего же по три? Это по ошибке. Одна подвинулась нечаянно, я ее отодвину, изволь.

– А другая-то откуда взялась?

– Какая другая?

– А вот эта, что пробирается в дамки?

– Вот тебе на, будто не помнишь!

– Нет, брат, я все ходы считал и все помню; ты ее только теперь пристроил. Ее место вон где.

– Как где место? – сказал Ноздрев, покрасневши. – Да ты, брат, как я вижу, сочинитель!

– Нет, брат, это, кажется, ты сочинитель, да только неудачно.

– За кого ж ты меня почитаешь? – говорил Ноздрев. – Стану я разве плутовать?

– Я тебя ни за кого не почитаю, но только играть с этих пор никогда не буду».

«Вид игры, с условным чередованием жестов и интонаций» (Б. Эйхенбаум) приобрела повесть Н.В. Гоголя «Шинель», насыщенная анекдотами, гротескными формулами («… как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, – и подруга эта была не кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке»), каламбурами, доведенными до абсурда. Вот один из каламбуров, построенный на комментировании фамилии Башмачкин: «Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака; но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого неизвестно. И отец, и дед, и даже шурин, и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки.

Болезненное пристрастие к азартным играм было прослежено в произведениях русских писателей второй половины XIX века – Л.Н. Толстого, И.С. Тургенева, Ф.М. Достоевского, А.П. Чехова. В первом произведении Толстого «Детство» (1852 г.) отец Николеньки Иртеньева тщательно скрывал свои игорные дела от близких, тем не менее его жена догадывалась о «несчастной страсти» своего мужа к игре и в прощальном письме высказала озабоченность будущим своих детей. Мастерство психологического анализа, присущее писателю, сказалось в передаче состояния игрока после постоянных проигрышей, следствием которых были раздражительность, беспокойство, сниженное настроение. Иртеньев-старший, «усталый, проигравшийся, пристыженный после восьмого штрафа, возвращался из клуба в 4 или в 5 часов утра» и был «большей частью не в духе».