Михаил Армалинский - Соитие (Альманах эротической литературы) Страница 36

Вскоре советская власть лишила русскую поэзию пола, что является насущным условием для проживания в загоне социалистического реализма. После смерти Сталина половое созревание началось заново.

Евтушенко своей кроватью, что была расстелена, и той, что была в ней растеряна, напомнил русскому читателю о женском содержимом поэзии.

Но по сути к эротике в поэзии так никто и не притронулся.

Известны посягновения Ширали, Елены Шварц и других современных неофициальных поэтов России.

На Западе лёгкие поэтические прикосновения к эротике происходили то у Кузьминского, то у Лимонова, то у Щаповой, то у Медведевой.

Как у застенчивых юных влюблённых не хватает духа сказать «я люблю», и они пробавляются шутками, скрывая серьезность своего чувства, так у большинства талантливых поэтов, типа Цветкова, Лосева не хватает смелости заговорить об обнажённых чувствах, не напяливая на них тришкин кафтан иронии.

Житие в бытовом уюте общепринятых норм любовной лирики — удел таких поэтов как Кублановский, Кенжеев.

А потом существует специфическая женская поэзия Владимировой, Тёмкиной и им подобных, где эротика сублимирована в слезоточивый сентиментализм.

Бродский смог бы сделать всяко по-свежему, и есть у него попытки:

Как возвышает это дело!Как в миг печаливсю забываешь, юбку, тело,где, как кончали.

Но его обуревает метафизика времени и вещёй, а женская плоть, быть может, и волнует его, но по его стихам этого не заметишь.

Никто до Армалинского в русской поэзии не был так предан теме эротики и не разрабатывал её так упорно. Он то зол, то нежен, то циничен, то романтичен, и в каком бы настроении он ни был, он всегда вращается вокруг или внутри женских гениталий. Поэтическая мания? фанатизм? или приверженность и преданность?

Он поясняет:

Она превыше понимания,я просто следую влечению,которое подобно мании,не поддающейся лечению.

«По обе стороны оргазма» — это не просто поэтическая книга, это книга философии эротики. И сразу возникает вопрос о границах эротики и порнографии.

Советское определение порнографии по Словарю Русского Языка таково: «Непристойность, крайняя циничность в изображении чего-либо связанного с половыми отношениями».

Одна из немногих истинных свобод в Советском Союзе — это свобода расширенного толкования слова «порнография». Каждый чиновник с готовностью кричит: «Караул!» и имеет власть расправляться со всем, что ему почудится порнографическим. Так, на предприятии в Ленинграде, где я работал, в библиотеке существовала подписка на чешский журнал «Фотография». Однако она существовала только теоретически, потому что начальник первого отдела (он же цензор) забирал журналы себе, вырезал наиболее обнаженные фото женщин и показывал их только своим дружкам, поскольку изображения женских голых тел он считал порнографией, потреблять которую народу недопустимо, а позволительно только его вожакам. Ибо народ от порнографии развратится, а вожаки лишь приятно извратятся.

Слово «порнография» означает «описание жизни проституток». И хоть давно это слово стало описывать более широкий круг явлений, мы всю же будем использовать это слово, без попыток изобрести какое-либо новое из-за простого соображения, что суть его нам интуитивно ясна, а переименование сути не придают большей ясности, но лишь отражает желание её завуалировать.

По той же причине, наверно, Армалинский и решил продолжать использовать мат, а не изобретать новые, не режущие ухо слова. Грубость мата он снимает любовью к описываемому, и от частого повторения непечатных слов, шок по мере чтения постепенно проходит.

Непечатными, кстати, являются те слова, которые, будучи все-таки напечатанными, смотрятся не так ужасно, чем когда они произносятся вслух.

Более того, будучи напечатанными, они нейтрализуют резкость устно произнесенного. Наверно, поэтому было решено их не печатать, дабы сохранить остроту их звучания.

«Ругательства, легализуясь, теряют силу и ругаться становится нечем. Так что вводя родной мат в родную литературу, мы рискуем оставить родной народ без ругательств.» Пишет Арвид Крон («Ковчег», 1979, № 3), говоря о романе Лимонова «Это я — Эдичка».

Но эти опасения несостоятельны. Легализовать мат — это лишь значит не наказывать за его употребление, а вовсе не предусматривает заставить всех употреблять мат в приказном порядке, ибо всегда большинство будет сторониться его, как это происходит, например, в Америке.

Авторитет печатного слова исходит из его долговечности. Человек благоговеет перед словами, которые переживут его, и потому ему трудно относиться к ним, напечатанным, так, как он относится к словам произнесённым. Поэтому, когда кто-то изъяснится матом, это можно легко забыть, ибо произнесённое перестаёт существовать с замиранием звука если, конечно, не идет запись на магнитофон.

Потому-то столько ужаса у русскоязычного читателя перед матом, когда он напечатан — недаром, говоря о метерщине, её называют непечатным словом будучи напечатанным, мату, обозначающему нечто «низменное», придаются статус вечности.

Но только «низменное» поистине неизменно во веки веков.

Армалинский пытается с помощью постоянного повторения заставить звучать нежно и поэтично непристойные слова, обозначающие гениталии, будучи в глубоком убеждении, что то, что они обозначают — прекрасно.

Cудя по тому, что порнографическое искусство находится под гораздо более жестким контролем или запретом, чем литература и фильмы о насилиях и убийствах, напрашивается очевидный вывод, что сексуальная озабоченность граждан гораздо более опасна для государства, чем их смерть, потому что секс выводит из повиновения живых, тогда как смерть лишь ставит государство перед простой задачей — заменить мертвого члена общества. Американский лозунг шестидесятых годов Make love, not war был прежде всего антигосударственным, ибо человек тянется к любви, тогда как государство к войне. Как пишет Патрик Киэрни в своем фундаментальном исследовании история «Эротической литературы» (Patrick J. Kearney. A History of Erotic Literature, Macmillan London Ltd., London, 1982): «Любовь — это бесконечно более прекрасный и приятный способ бунта нежели баррикады и ружья», что продолжает мысль Роберта Бернса: «Создать приятней одного, чем истребить десяток».

Одним из способов легализировать порнографию в Америке и вывести её из литературного гетто стало вычленение из неё эротики, которая якобы принципиально отличается от всего остального, называемого непристойностью, и убедить общество, что в эротике, в этой невинной части, нет ничего опасного для общества.

Успех в легализации эротики начал свою шествие после 1959 года, когда Филлис и Эберхард Кронхаузен опубликовали свою нашумевшую книгу «Порнография и Закон» (Drs. Ebergard & Phyllis Kronhousen. Pornography and the Law.

Ballantine Books, New York, 1959). Через несколько лет после этого был наконец снят запрет с «Любовника леди Чаттерлей», «Улисса» и романов Генри Миллера. Начался период так называемой сексуальной революции.

Д. У. Эхрлич в предисловии к «Порнографии и Закону» замечает, что не существует юридически непротиворечивого определения непристойности. Это остаются справедливым и по сей день (см. Daniel S. Moretti. Obscenity and Pornography. Oceana Publishing, Inc. London — Rome — New York, 1984).

Поэтому неудивительно, что толкование непристойности происходит весьма произвольно и те люди, которые настаивают на запрещёнии порнографии аргументируют необходимость её запрета физическим и моральным вредом, который порнография, по их заверению, приносит людям. Но что примечательно, так это то, что цензор самоотверженно обеспокоен благосостоянием других людей, тогда как изученная им порнография его собственное благосостояние почему-то не нарушает.

Анализируя порнографические литературные произведения разных времен, Кронхаузены приходят к следующим выводам:

1. Литературные описания половой жизни людей вовсе не являются уникальными для 20 века, а существовали испокон веков.

2. Можно провести четкую границу между эротическим реализмом и порнографией.

Что же такое «эротический реализм», который Кронхаузены предложили сделать полноправным членом искусства?

Эротическим реализмом они называют историческое явление в искусстве и литературе, которое представляет из себя бунт писателя или художника против подавления, отрицания и фальсифицирования обществом жизни. Эти действия общества проявляются по отношению к писателю в форме принуждения исключать, сводить к минимуму или искажать описания половых отношений.

Отличие порнографии от эротики, или «эротического реализма», как галантно Кронхаузены стараются определить круг приемлемого обществу, заключается прежде всего в намерении автора произведения.