Юрий Рюриков - Три влечения. Любовь: вчера, сегодня и завтра Страница 37

Мир все больше начинает втягиваться сейчас в скачок – правда, вековой, долгий, – из которого он может выйти не таким, каким входил в него, – как герой старой сказки, который нырнул в кипящий котел дурачком и вышел оттуда прекрасным царевичем.

Чтобы понять эти перемены, нужно громадное духовное напряжение, нужны страстные, в полный накал, философские поиски. И тут нельзя полагаться на извозчика, который, мол, довезет. Надо самому изучать географию, самому знать, как, с кем и куда идти. Ибо только постоянные и самостоятельные поиски каждого помогут людям быстрее и безболезненней перейти из царства необходимости в царство свободы.

Чем больше входит в нашу жизнь НТР, тем больше писатели и философы начинают понимать это. Духовные поиски в человековедении, касающиеся любви, встречаются уже чаще, чем великие противостояния планет. Но их глубина и масштаб, к сожалению, мелкокалиберны.

В свое время, когда родился на свет товарный фетишизм, писатели мира великолепно схватывали все его значение. Вспомним хотя бы Золя – многие его книги строятся вокруг «дела», вокруг громадного предприятия или общественного организма, где все основано на товаре. В «Чреве Парижа» это рынок, в «Дамском счастье» – огромный магазин, в «Деньгах» – банк. Вспомним и «Дело Артамоновых» Горького, где точно схвачено подчинение человека «делу», которое обесчеловечивает человека.

У нас тоже есть немало книг, где все действие собрано только вокруг дела (но уже без кавычек): вокруг постройки гидростанции или завода, вокруг усовершенствования производства или вывода колхоза в прорыв.

Материальное строительство в этих книгах – единственный центр, вокруг которого вращаются все мысли героев. Духовного строительства в них почти нет, а если и есть, то лишь в той служебной и подчиненной мере, в какой это нужно, чтобы достроить объект раньше срока.

Это и есть фетишизм материальной практики. Материальное строительство отрывается здесь от духовного, духовное оттирается на запятки и выглядит всего лишь придатком материального.

А ведь цель и смысл жизни – расцвет человека, его культуры, богатств его жизни, его духа. Не возведение сооружений, а совершенствование самого человека, его внутреннего мира, его отношений с другими людьми – главная цель жизни. Материальное строительство – только мостик, ведущий к этой цели, средство для ее достижения, рычаг общего развития человечества.

У некоторых идеологов прошлого все это выглядело наоборот, было перевернуто с ног на голову. Широко ходили взгляды, что смысл жизни состоит только в труде, материальном строительстве. Счастье – это труд, говорилось в книгах, газетах, брошюрах. Это была вульгарная теория, для которой люди были не личностями, а частичными существами, производителями благ. Человек как бы расчеловечивался здесь, превращался в безликую трудовую единицу, в колесико и винтик какого-то механизма.

Все знают, что не всякий труд – счастье, что радость дает только труд творческий, индивидуальный. Труд подневольный – или механический, однообразный – не назовешь счастьем. Да и в творческом труде тяжестей не меньше, чем радостей, и счастье творчества всегда слито в нем с муками творчества.

Но главное состоит в том, что не только труд – счастье. Труд – только часть счастья, часть смысла жизни. В настоящий, истинно человеческий смысл жизни входит и свободный труд, и свободный отдых, свободное общение между людьми и свободные занятия любимым делом, свободное развитие своей личности, своих чувств, разума. И, конечно, любовь, дружба – и ненависть, и борьба с врагами, и все остальное.

Смысл жизни не однолинеен, а многопланов – это азбука, букварная истина. Он – в полноте жизни, в ее разносторонности, в том, чтобы человек – каждый – мог свободно заниматься самыми разными делами жизни – от любви до управления обществом.

Это, конечно, идеал, и он недоступен во времена классового разделения труда, когда люди пожизненно закреплены в рамки одной профессии и узко «специализированы» во всей своей жизни.

Но узость и однобокость калечат человека, превращают его из универсальной личности в специализированное существо. Настоящее человеческое счастье, настоящий смысл жизни – в сочетании самых разных дел, занятий, в переходах от одного к другому, в наслаждениях от каждого. Это и есть гуманистическое, истинное человеческое – «родовое», а не «видовое» – отношение к смыслу жизни.

Новая основа нового гуманизма

Есть еще одна важная вещь, которая имеет прямое отношение к поискам смысла жизни.

Роллан как-то сказал: «В любви духовной, как и в плотской, всякий мужчина, простодушный или хитрый, думает только о себе и никогда – о своей любимой женщине».

Противник эгоизма, он был одновременно и противником альтруизма, и он говорил в противовес им: «Единственной на свете истинной моралью, которая соответствует жизненной истине, была бы мораль, проповедующая гармонию».

Роллан касается здесь очень важных вещей. Что должно быть центром моральной системы, фундаментом человеческих отношений – «я» или «не я», мои интересы или интересы других людей?

Конечно, вряд ли верно, что всякий мужчина – эгоист в любви. Деление проходит здесь не по границе пола, а по границе духовного потолка – все мы знаем об этом.

В искусстве есть масса примеров самоотверженной мужской любви: рыцарская любовь Средневековья, любовь кавалера де Грие к Манон Леско, любовь Сирано де Бержерака, любовь гётевского Вертера, любовь Лёвина к Кити и Пьера к Наташе и много других.

Поразительный пример человеческой самоотверженности запечатлен в дневнике молодого Чернышевского – «Дневнике моих отношений с тою, которая составляет сейчас мое счастье». Любовь его была даже чересчур самоотверженной. Воюя против неравенства женщины, он сам, добровольно, отдает ей свое равенство – равенство обязанностей, прав, и даже равенство чувств, влечений. Он готов пожертвовать ради нее своим чувством, не требуя от нее никакой ответной жертвы. «Помните, – говорит он ей, – что вас я люблю так много, что ваше счастье предпочитаю даже своей любви»[81].

Его самоотказ доходит до неправдоподобности. «Если моя жена, – пишет он, – захочет жить с другим, я скажу ей только: „Когда тебе, друг мой, покажется лучше воротиться ко мне, пожалуйста, возвращайся, не стесняясь нисколько“»[82].

Эгоизм любви и принижение женщин так противны ему, что, борясь с ними, он впадает в обратную крайность. Происходит простое переворачивание полюсов. Мужчина и женщина как бы меняются местами, но полюс господства и полюс подчинения остается, и равенства опять нет.

Чернышевский даже теоретически оправдывает свое принижение. «Женщина должна быть равной мужчине, – пишет он. – Но когда палка была долго искривлена на одну сторону, чтобы выпрямить ее, должно много перегнуть ее на другую сторону… Каждый порядочный человек обязан, по моим понятиям, ставить свою жену выше себя – этот временный перевес необходим для будущего равенства»[83].

Не знаю, надо ли было делать так в то время. Люди – не палки, и если клин выбивают клином, а искривление выправляют другим искривлением, то неравенство не исправишь неравенством. Чтобы уравнять весы, надо положить на чашу, которая легче, ровно столько, на сколько она легче, и ни грамма больше, – иначе они опять будут неравны.

Иногда говорят, что альтруизм – современная форма гуманизма. Вряд ли это так. Скорее, он был формой гуманизма XIX века, а сейчас он все чаще терпит крушение.

Самоотречение калечит жизнь человека, лишает его этой жизни. А становясь регулятором общественного поведения, оно меняет жизненные связи людей, делает подозрительным, ненормальным все, что не построено на самоотречении; оно путает эгоизм собственнический, ненормальный с естественным, оно подавляет нормальные порывы человека и, побуждая людей к самоотказу, позволяет другим людям пользоваться этим самоотказом.

И самое страшное – оно приводит к обесценению людей, к девальвации личности. Ибо если ты живешь только для других, – то ты только средство, рычаг для других людей, кариатида, которая держит на себе их тяжесть.

Самоотречение несет на себе печать эксплуататорства, неравенства, и в нормальных условиях, вне чрезвычайных обстоятельств, оно не может играть гуманную роль. Возможно, что исторически оно и родилось как рабское чувство, чувство подавляемых людей – неважно кем, другими людьми или природой.

Это не значит, что самоотречение всегда негуманно. Все мы знаем, когда оно бывает высшим видом человечности. Самоотречение – психологический фундамент всего того состояния мира, который мы называем войной. Не будь его, не было бы и войн вообще (и тут, кстати, видна и двойственная природа самоотречения). Да и в быту ни один человек не может прожить без самоограничения – первичной формы самоотречения, – и оно благодатно, когда человек отдает от своего избытка чужому недостатку, создает моменты равенства в колеблющемся равновесии своих отношений с другим человеком.