Олег Лекманов - Сергей Есенин. Биография Страница 39

И все же, если вернуться к вопросу об имажинистском дендизме, не Есенин был главным лордом Бреммеллем литературной Москвы; при всех своих успехах в “уайльдовщине”[665], он на этом поприще оставался учеником Мариенгофа. Вспоминает С. Городецкий: “Когда я, не понимая его <Есенина> дружбы с Мариенгофом, спросил его о причине ее, он ответил мне: “Как ты не понимаешь, что мне нужна тень”. Но на самом деле, в быту, он был тенью денди Мариенгофа, он копировал его и очень легко усвоил <…> всю несложную премудрость внешнего дендизма”[666]. Может быть, поэтому позже Есенин выберет именно образ цилиндра для мстительной притчи, рассказанной В. Эрлиху и направленной против Мариенгофа: “Жили-были два друга. Один был талантливый, а другой – нет. Один писал стихи, а другой – (непечатное). Теперь скажи сам, можно их на одну доску ставить? Нет! Отсюда мораль: не гляди на цилиндр, а гляди под цилиндр!”[667]

В “словопре” (так имажинисты называли публичные ораторские состязания) Есенин брал не логикой, не риторическим мастерством, а напором, “бурлением”[668] – и внезапными выпадами лихого остроумия. “Силясь подобрать слова, он заикается, – записывает Т. Мачтет, – ходит по эстраде, жестикулирует, улыбается своим собственным фразам, смеется вместе с публикой над своими подчас острыми замечаниями “о пупке человеческом и т. п.””[669].

Сам “златоуст от имажинизма” Шершеневич не без одобрения отзывался о есенинских “трезвых бредах”: “Есенин говорил непонятно, но очень убедительно. Он не смущаясь забирался в самые дебри филологии и почти междупланетных рассуждений. <…> Он рассуждал мимоходом о таких сложных вещах, что даже нам, хорошо его знавшим, иногда трудно было уследить за быстротой и связью мыслей”[670]. Тот же Шершеневич приводит bon mots своего соратника по ордену, вошедшие в поговорку: Городецкому "длинный житейский нос мешает видеть перекрестки поэзии”; Бальмонт – "вша в прическе Аполлона”, Брюсов – "писарь в штабе жизни”[671]. Особенно запомнилось выступление Есенина на "Суде над имажинистами”, направленное против бородатого И. Аксенова в роли "гражданского истца”: "Кто судит нас? Кто? Что сделал в литературе <…> этот тип, утонувший в бороде?” (И. Грузинов)[672].

Сергей Есенин

Рисунок Г. Б. Якулова. Конец 1910-х

Но, конечно, с самим Шершеневичем в искусстве эстрадной софистики и остроумного экспромта Есенину тягаться было не по силам. Он и не пытался.

Зато состязания Есенина с Кусиковым, кто из них хитрее и ловчее, превращались в своего рода "спорт”. Бывало порой, что в этой гонке выигрывал Есенин:

"Типографии, где они издают, и места, где они покупают бумагу, они всегда таили друг от друга, – рассказывает Шершеневич.

– Сандро, ты выпускаешь сборник?

– Нет, Сереженька, еще материал не собрал.

– Врешь! Знаю, что собрал. <…> Скажи прямо, как я тебе говорю! Вот я уже печатаю!

– А где, Сережа?

– Нашел одну типографию. Только никому не говори. <…>

– Никому не скажу. А где, на Арбате?

– В Мерзляковском переулке! А ты где думаешь печатать?

– На Маросейке. <…> Только, Сережа, ни гу-гу! <…>

Есенин хитрит с улыбочкой, по-рязански. Сандро – с нарочитой любезностью, по-кавказски (он был родом из Армавира).

На другой день Сандро ведет подводу, чтобы вывезти готовые книги из типографии в Камергерском переулке. Со двора на извозчике Сережа уже вывозит из той же типографии свою отпечатанную книгу.

Арбат и Маросейка встретились в Камергерском, Рязань перехитрила Армавир”[673].

И все же чаще в подобном плутовском состязании побеждал Кусиков. Воспоминания Шершеневича о кусиковских типографских похождениях сворачивают к мотивам волшебной сказки. Так, хитрец Кусиков обошел “строжайшее распоряжение: имажинистов ни с визой Госиздата, ни с визой военной цензуры <…> не печатать” – с помощью “какой-то фантастической визы военной цензуры с собственноручной подписью” [674]. В том же духе быль-легенда из “Великолепного очевидца”:

“Одну книгу – это был сборник “Звездный бык” – Есенин умудрился отпечатать в типографии <…> поезда Троцкого. Там была прекрасная бумага Реввоенсовета. Книжка вышла на ней. <…> Когда я об этом рассказал в одном из выступлений после смерти Есенина и стенограмма была напечатана, через два дня ко мне раздался звонок. Говорил один из секретарей Троцкого. Он очень укорял меня за опубликование таких фактов:

– Прежде всего, ведь этого… никогда не было, а потом вы знаете, что при теперешнем положении Льва Давыдовича ему поставят в вину содействие нелегальщине.

Я доказал секретарю, что книга была там напечатана, и успокоил его только тем, что позже Кусиков перекрыл Есенина: он одну книгу напечатал без разрешения в типографии… МЧК.

На это был способен только Кусиков”[675].

Итак, как ни хорош был Есенин-щеголь, Есенин-остроумец и Есенин-плут, в этих амплуа он всякий раз оставался вторым. Какая же роль в “ордене” предназначалась именно ему, была есенинской par exellence? В имажинистском карнавале он выступал в двойной маске – “шармера” и “хулигана”.

Очаровывать Есенин умел всегда. Но никогда, пожалуй, поэту не удавалось так магнетически[676] воздействовать на собеседников и слушателей, как в имажинистский период. Вспоминая те годы, мемуаристы в один голос твердят о производимом им “обаятельном впечатлении”, с “изюминкой очарования”[677], о его “в высшей степени человеческой человечности” (А. Белый)[678]. И не жалеют эпитетов: в нем чувствовалось “что-то притягивающее, необыкновенно привлекательное” (В. Мануйлов)[679], “нечто “ланье”” (В. Пяст)[680]; “с него не хотелось сводить глаз” (Ю. Либединский)[681], “его улыбчивому обаянию поддавались даже те, которые этого не хотели”; казалось, он “светится изнутри” (Э. Герман)[682].

Свои стихи Есенин тогда декламировал особенно “буйно” – впадая в экстатическое состояние и доводя до экстаза публику.

Не всем, конечно, нравилась такая манера: некоторые слушатели в неистовстве поэта находили лишь нарочитую, форсированную театральность (Г. Поршнев: “…ужасно воет, ворочает зрачками, злобно сжимает кулаки и мотается по эстраде”[683]).

Другие, уже по своему темпераменту, порой не могли выдержать есенинского напора и реагировали на его чтение с невольной усталостью и отчуждением. Вот в августе 1921 года он декламирует своего “Пугачева”, и, как вспоминает В. Мануйлов, голос поэта поначалу имеет над ним полную власть: “Есенин читал горячо, темпераментно жестикулируя, скакал на эстраде, но это не выглядело смешным, и было что-то звериное, воедино слитое с образами поэмы в этом невысоком и странном человеке, сразу захватившем внимание всех присутствовавших в зале”. Однако в дальнейшем слушатель становится все менее эмоционально восприимчивым: “Была в его (Есенина. – О. Л., М. С.) чтении какая-то исступленность, сплошной нажим на каждое слово, и это било по нервам и постепенно начинало притуплять восприятие” [684].

И все же большая часть публики самозабвенно отдавалась есенинскому порыву – бешено, “неуемно” аплодировала[685], “выла”: “Есенина, Есенина, Есенина!”[686] Часто восторг доходил до экзальтации. Пытаясь восстановить свежесть своих тогдашних впечатлений, мемуаристы всякий раз оказываются во власти одной метафоры – разбушевавшейся стихии: Есенин “весь закачался, как корабль, борющийся с непогодой. Когда он закончил, в зале была минута оцепенения и вслед за тем гром рукоплесканий” (А. Сахаров)[687]. Вот и “загипнотизированной” Бениславской[688] читающий поэт представляется олицетворением самой буйной природы. Он дарит свет – и душа тянется к нему, “как к солнцу”[689]. Своим стихом “Плюйся, ветер, охапками листьев…” Есенин действительно поднимает бурю: “Он весь стихия, озорная, непокорная, безудержная стихия, не только в стихах, а в каждом движении, отражающем движение стиха. Гибкий, буйный, как ветер, с которым он говорит, да нет, что ветер, ветру бы у Есенина призанять удали. Где он, где его стихи и где его буйная удаль – разве можно отделить. Все это слилось в безудержную стремительность…”[690] Этот вихрь порождает ответную волну. “Что случилось после его чтения, трудно передать. Все вдруг повскакивали с мест и бросились к эстраде, к нему. <…> Опомнившись, – продолжает Бениславская, – я увидела, что я тоже у самой эстрады. Как я там очутилась, не знаю и не помню. Очевидно, этим ветром подхватило и закрутило меня”[691]. А он стоит, “слабо улыбаясь”, пожимает “протянутые к нему руки, сам взволнованный поднятой им бурей” (С. Спасский)[692].