Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности Страница 39

Единая система интонирования не нивелирует словесный текст, подводя все под один «напев», а, наоборот, динамически выделяет отдельные стихи и отдельные слова, чтобы воплотить в интонации душевное движение как процесс. Например, для дважды повторяющейся заключительной строки «Тебя любить, обнять и плакать над тобой» характерно и звуковое единство вплоть до кольцевого повтора одного и того же слова (тебя – тобой), и нагнетание синтаксически однородных членов. Вместе с тем каждый из этих членов вариационно выделяется: «любить» отмечается на фоне общей звуковой волны особым качеством гласных, а «плакать», наоборот, совпадая в этом смысле с предшествующим глаголом «обнять», отделяется новой словораздельной вариацией после повторяющихся ямбических долей (∪ – ∪ – ∪ —∪ —∪∪∪ —).

Душевная жизнь воссоздается в фетовском стихотворении более непосредственно, чем в пушкинском, что говорит, видимо, о новом лирическом освоении внутреннего мира, его противоречий и движения, «диалектики души».

Перенесем, однако, взгляд от поразившего нас лирического «мига» к целостному миру. Мы помним, что пушкинское переживание естественно включило в себя максимальное утверждение и максимальное отрицание и ( не смущаясь этими противоречиями) вывело нас к образу гармонического мира, который оказался вовлеченным в поэтическое мгновение. Кажется, и у Фета между «лирическими мгновеньями» идет речь о «томительных и скучных» годах:

И много лет прошло, томительных и скучных …

В том-то и дело, что годы прошли… мимо стиха, мы не услышим даже их отзвука, они только исключаются из лирического мира, потому что они не предмет поэзии. Вернее, отзвук этих лет все-таки присутствует, но он прежде всего в том интонационном напряжении, которым выделяется отдельный поэтический мир – просветленные мгновения песни, любви и красоты. Вспомним слова Фета: «Художника интересует только одна сторона предмета: его красота» 18 – и сопоставим их с очень точным высказыванием Гоголя о том, что в поэзии Пушкина «все стало ее предметом и ничто в особенности» 19 . Это различие всего отчетливее выговаривается в финалах: всеобъединяющем у Пушкина («И божество, и вдохновенье, / И жизнь, и слезы, и любовь») и ограничительном у Фета («и цели нет иной, / Как только веровать в рыдающие звуки, / Тебя любить, обнять и плакать над тобой»). Так формируется локальный лирический мир, противостоящий пушкинской всеохватности.

Эта художественная проблема – диалектика лирического «мига» и целостного мира – имеет всеобщий характер, ибо каждый большой поэт ищет путей к тому, чтобы, «не сосредоточиваясь на себе, сосредоточить в себе изменяющийся мир» (М. Горький). И ищет он такие пути, лишь овладевая уже существующими формами литературно-художественного сознания, развивая их. Вспомним в связи с этим еще одно стихотворение о «чудном мгновенье» – о «мгновенье» XX века:

О доблестях, о подвигах, о славеЯ забывал на горестной земле,Когда твое лицо в простой оправеПередо мной сияло на столе.

Но час настал, и ты ушла из дому.Я бросил в ночь заветное кольцо.Ты отдала свою судьбу другому,И я забыл прекрасное лицо.

Летели дни, крутясь проклятым роем…Вино и страсть терзали жизнь мою…И вспомнил я тебя пред аналоем,И звал тебя, как молодость свою …

Я звал тебя, но ты не оглянулась,Я слезы лил, но ты не снизошла.Ты в синий плащ печально завернулась,В сырую ночь ты из дому ушла.

Не знаю, где приют своей гордынеТы, милая, ты, нежная, нашла …Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,В котором ты в сырую ночь ушла …

Уж не мечтать о нежности, о славе,Все миновалось, молодость прошла!Твое лицо в его простой оправеСвоей рукой убрал я со стола.

А. Блок начинает свое лирическое произведение почти с того, чем заканчивается стихотворение Фета. Мысль о том, «что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь», что «цели нет иной…», становится исходной точкой лирического переживания. Локальность лирического мира, свойственная Фету, непосредственно воплощена Блоком в ритмическом движении от всеобщих «доблестей», «подвигов», «славы», «горестной земли» к противостоящему им своей предельной конкретностью и индивидуальной достоверностью «лицу в простой оправе». Эта лейттема стиха, выделенная ритмически (цезурным переносом), трижды повторяется в последующем развитии, которое не раз заставляет вспомнить о только что проанализированных стихотворениях Пушкина и Фета. Зачин, напоминающий о лирическом мире Фета, разрешен у Блока в прямо противоположном финале. Воспоминание не только не приводит к фетовскому «как тогда», но, наоборот, в сильнейшем нагнетании интонационных параллелей (опять-таки напоминающих о Фете) формирует прямо противоположный, отрицательный итог:

Все миновалось, молодость прошла!

Эта кульминационная строка выделена единственным в стихе цезурным перебоем и чрезвычайно значимым звуковым сращением (миновалось – молодость); этимологически далекие друг от друга миновалось и молодость образуют единый семантический комплекс, действенную только в пределах этого стихотворения родственную группу, индивидуальную «семью» слов. А идущий следом кольцевой повтор (еще раз напоминающий о Фете) оказывается прямым лексико-семантическим контрастом.

«Тебя любить, обнять и плакать над тобой» оказывается невозможным. Локальный лирический мир отринут; он в системе Блока – ушедшая прекрасная поэтическая молодость, которой не дано преодолеть «жизни сон тяжелый», неминуемо входящий в стихи. Преодолеть – в смысле изъять, устранить, забыть этот сон – невозможно, его можно только поэтически постичь. Отрицание Блоком фетовской локальности оказывается устремлением поэта к пушкински всеохватывающему лирическому миру.

Однако в свете блоковского устремления становится очевидной огромная дистанция, разделяющая эти художественные системы. Дело не только в противоположности общего настроения и особенно финалов, где «утвердительное кольцо» Пушкина сменяется отрицательным у Блока. Мы помним, что в качестве одного из устоев стихотворной композиции у Пушкина выступает сразу же вставшее рядом с «чудным мгновеньем» простое и очень емкое «ты», отголоски которого и в прямых повторах, и в рифменной цепи звучат почти во всех строфах. В «ты» свободно и естественно включаются «и божество, и вдохновенье, и жизнь, и слезы, и любовь», оно становится синонимом лирического мира, в котором всевмещающее "я" и всеобъемлющее «ты» – адекватные этому миру, равно-достойные ему и друг другу субъекты.

Совсем иначе у Блока. В его стихе «ты» тоже протекающая тема. Но оно все более и более последовательно противостоит лирическому "я". "Я" и «ты» отчленяются друг от друга цезурными разделами («Я звал тебя, но ты не оглянулась. / Я слезы лил, но ты не снизошла»), противопоставляются в ритмически параллельных рядах; и, наконец, в заключительных строках отчетливо выявляется одинокое "я", оставшееся один на один со всем миром, отделенное даже от самого близкого ему «ты». Но при всей трагичности финал этот – творческое состояние. Да, для Блока невозможно то ясное сведение начал и концов, которым он так восхищается у Пушкина: «Перед Пушкиным открыта вся душа – начало и конец душевного движения. Все до ужаса ясно, как линии на руке под микроскопом» 20 . Но для Блока и невозможно не стремиться к этому «конечному единству». Возможность «частичного», локального лирического мира отвергается: «лучше сгинуть в стуже лютой». Но надо любой ценой «Все сущее – увековечить, / Безличное – вочеловечить, / Несбывшееся – воплотить». Потому-то и необходимо лирику всеохватывающее «трагическое миросозерцание». "Оптимизм вообще, – писал Блок, – не сложное и не богатое миросозерцание, обыкновенно исключающее возможность взглянуть на мир как на целое. Его обыкновенное оправдание перед людьми и перед самим собою в том, что он противоположен пессимизму; но он никогда не совпадает также и с трагическим миросозерцанием, которое одно способно дать ключ к пониманию сложности мира" 21 .

Не в поисках иллюзорного выхода из тяжелого сна жизни, а в предельно искреннем, добросовестном и правдивом слове поэта, «мужественно глядящего в лицо миру» 22 , может воплотиться энергия поэтического преодоления мрака и зла. А стих становится формой поэзии лишь тогда, когда его пишет и в нем живет поэт, «сын» и носитель гармонии.

Примечания

1. Шенгели Г. Техника стиха. М., 1960. С. 33.

2. Арсеньев К. Материалы для биографии М. Е. Салтыкова-Щедрина // Салтыков-Щедрин М. Е. Сочинения. СПб., 1890. Т. 9. С. XX.