Журнал - Критическая Масса, 2006, № 1 Страница 39

Лена, юношеская любовь Олега Кошевого, тоже не какая-нибудь «блудница», баба-халда, а милое прелестное существо, очаровательная юная девственница. И где-то там, в комнате, играет на пианино офицер, тоже, должно быть, совестливый интеллектуал. А в это самое время денщик снабжает мать Лены консервами. Этого денщика, ординарца, «глуповатого, но честного парня», мы найдем и в повести Хазанова, он будет помогать по хозяйству матери Ксении. Не хватает только Олега Кошевого, того, который «сказал внятно и раздельно, так, что каждое его слово точно по лицу ее било:

— Ч-чем же они платят тебе? Кажется, постным маслом? Ты п-продешевила!..» 17

Ксении так никто не скажет. Ее накажет, следуя определенному дискурсу, сам автор. То, что оказалось в романе Гиршовича комедией, в повести Хазанова обернется трагедией. Судьба разлучит Ксению с возлюбленным, но она не появится на его пороге с младенцем на руках. Она отправится в Германию в качестве «восточной рабочей», и там ее попытаются изнасиловать, а потом обезобразят ее лицо, и она покончит с собой. Но это еще не конец. «Ведь мы же для этих скотов хуже дикарей» 18 , — констатирует тот же Олег Кошевой. И будто в унисон подтверждает слова героя Фадеева герой Хазанова: да, да, хуже дикарей! Престарелый фашист встречается со своим сыном от Ксении и с ненавистью вглядывается в него — толстого, вялого, «с маленькими глазками, с неподвижным, тупым выражением на азиатской физиономии» 19.

Чем же так раздражает немецкого аристократа-интеллектуала его сын? А тем, что вообще существует, тем, что приехал и рассказал о судьбе Ксении. Потому что главный герой повести Хазанова желает лишь одного: уединиться в загородном доме и бесконечно воображать совокупление с фантомом Ксении. Нет, подобные любови вряд ли могут служить опорой кому бы то ни было!

Короче, традиционный дискурс начинает и выигрывает.

О бедном еврее замолвите слово

Но помимо темы любви существует и еще одна тема, острая и трагедийная, неотъемлемая от Второй мировой войны. Конечно же, речь пойдет о том самом «еврейском вопросе». Пока шустрые детишки мамаши Мирабель лопают мамины котлетки, героиня романа Патрика Модиано «Дора Брюдер» скитается по улицам оккупированного Парижа. Ее преследуют и намереваются уничтожить не за какие-то свойства ее личности, а просто за то, что она — еврейка. И никакого выбора у нее нет. Но как писать об этом самом «еврейском вопросе», если царит полумгла, а понятия «друг» и «враг» смешиваются?

Мадам Мирабель делится с дочуркой мнением о евреях, которые «умеют приспосабливаться» и «крутятся за счет других». Конечно, матушка Мирабель лукавит, делает вид, будто она не знает того, что известно даже ее сыну, подростку Кассису, который восклицает, обращаясь к младшей сестре: «Ты слыхала, как они в Париже с евреями расправляются? Ты про лагеря смерти слыхала?..» 20

Но ведь если с кем-то расправляются, разве не естественно броситься на помощь? Но это в рамках традиционного гуманистического дискурса, а если в рамках какого-нибудь другого дискурса?

В романе Гиршовича есть персонаж, лишенный выбора, как и Дора Брюдер. Этот персонаж появляется в самом конце романа. Его прячет добрый священник. И вдруг начинается фантасмагория. Киев наконец-то освобожден. Несчастный человек видит первых красноармейцев. И… Они врываются в церковь, стреляют, гонятся за беднягой. Очередное искривление мифа? Опять «освободители» — «плохие»?

Патрик Модиано вспоминает о девушках-парижанках, «которые в июне, в первый день, когда евреям было предписано носить желтую звезду, имели мужество тоже приколоть звезды в знак солидарности…» 21 Девушки эти закончили свои жизни в концлагере. Но, стало быть, все-таки возможно сопротивляться действиям оккупантов и при этом не навлекать на себя гнев писателей? Но ведь если сопротивляться, то, пожалуй, ненароком пристрелишь какого-нибудь жениха симпатичной барышни, сотрудницы коллаборационистской газетенки! Ох, неуютно в мире кривящихся мифов!

На закуску

Так что же, совсем не на что опереться? А вот и есть на что! Да, все смешалось: «друг» и «враг», свет и тень. Но одно, кажется осталось навсегда простым и ясным. Это — еда! В мире кривящихся мифов только еда — настоящее, истинное; кушанья, которые готовит вновь и вновь кулинарка Тита, не обращающая внимания на бурную жизнь Латинской Америки (Лаура Эскиваль. «Шоколад на крутом кипятке»). Истинное в жизни — шоколад, который вновь и вновь варит Вианн (Джоан Харрис. «Шоколад»). Истинная действительность — свежие продукты, из которых неутомимо стряпает мадам Мирабель, а затем и ее дочь Фрамбуаз. На читателя обрушиваются лавиной блины, супы, увесистые пироги. Вот и Гиршович вводит в свой оперный театр кухарку Дарью Свиридовну. И пошло-поехало: макрель, соус, кисель… Даже серьезнейший Хазанов вдруг с нежностью пишет о яичнице, об укропе на чистой дощечке, о пухлом каравае…

Впрочем, все это — хорошо забытое старое. Уже Илья Ильич Обломов предпочитал Ольге с ее философическими вопросами и запросами Агафью Матвеевну с ее кушаньями. Агафью и ее рябчиков в сметане возможно спокойно консумировать, а вот философические вопросы и запросы… И, может быть, повзрослевшей Фрамбуаз и безразлично, кого погонят в концлагерь, кого убьют. Зато ей небезразлична другая война, в которой домашняя кухня ее кафе воюет с фастфудом и выхолощенным ресторанным меню…

И делается от этого как-то не по себе, как Штольцу от идиллических мечтаний добродушного Ильи. Хочется все-таки иметь в качестве опоры и основы что-то другое!

1 М. Черненко. Красная звезда, желтая звезда. Кинематографическая история еврейства в России. М., 2006. С. 109.

2 Ш. Фицпатрик. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. М., 2001. С. 351.

3 Джоан Харрис. Пять четвертинок апельсина / Пер. с англ. О. Кириченко. М.: Издательство Ольги Морозовой, 2005. С. 90.

4 Леонид Гиршович. «Вий», вокальный цикл Шуберта на слова Гоголя. М.: Текст, 2005. С. 123, 212.

5 Л. Гиршович. С. 317.

6 Борис Хазанов. Пока с безмолвной девой. Проза разных лет. М.: Вагриус плюс, 2005. С. 209.

7 Джоан Харрис. С. 149.

8 Л. Гиршович. С. 266.

9 Л. Гиршович. С. 298.

10 Джоан Харрис. С. 136, 148.

11 Ваш досуг. 2006. № 6. С. 28.

12 Джоан Харрис. С. 158.

13 Джоан Харрис. С. 71.

14 Л. Титова. Стихотворения. М., 1997. С. 13.

15 Л. Гиршович. С. 188.

16 Б. Хазанов. С. 222.

17 А. Фадеев. Молодая гвардия. Донецк, 1982. С. 216.

18 Там же. С. 242.

19 Б. Хазанов. С. 217.

20 Джоан Харрис. С. 164.

21 Патрик Модиано. Дора Брюдер / Пер. с франц. Н. Хотинской. М., 1999. С. 179.

тема / препринт

От Lowbrow к NobrowПитер Свирски реабилитирует массовую культуру

Перевод с английского Алены Бочаровой

Быть одновременно приверженцем серьезной литературы и любителем беллетристики — такова участь многих филологов и простых читателей. В своем парадоксальном пристрастии открыто признавались такие литературные светила, как Андре Жид, Борхес и Мартин Эмис. Занятия классической литературой в сочетании с тайными бдениями над потрепанным томиком Фенимора Купера, Джеймса Кэйна или Элмора Леонарда — классический симптом синдрома литературного критика. Он напоминает о забавной сцене из романа «Посетитель кино» Уокера Перси: Бинкс Бойлинг, мелкий биржевой маклер, мечтающий выглядеть настоящим профессионалом, прячет от секретарши бульварный роман, который он читает тайком. Бинкс Бойлинг — не просто плод художественного вымысла, его роль примеряет каждый, кто зачитывается научной фантастикой или шпионским романом, с упоением смотрит фильм «Главный подозреваемый» или «Монти Пайтон», увлекается творчеством Фрэнка Заппа или Тупака. Говоря словами Бодлера, «Лицемерный читатель, мое подобие, мой брат».

Связанные с литературой институции предпочитают воспринимать массовую литературу как явление несерьезное и внимания недостойное. Подобным отношением грешат даже марксистские философы, теоретические поборники масс. По мнению Тони Беннета, марксиста и знатока поп-культуры, «критики-марксисты всего лишь предоставляют зеркальное отражение буржуазной критики, на самом деле целиком принимая ее систему ценностей, правила и исключения».

Сегодня, по крайней мере количественно, жанровая литература является ядром современной культуры, однако именно в силу ее популярности принято считать, что к искусству она отношения не имеет и иметь не может. Если бы жанровая литература обладала художественной ценностью, разве могла бы она пользоваться успехом у такого огромного количества людей? Людей, которых Платон и Бурке считали дикарями, а Томас Харди свысока называл умственно неподвижными. А Д. Лоуренс полагал, что поклонникам массовых форм вообще необходимо запретить учиться читать и писать. Тем временем сам Лоуренс заслужил дурную славу как автор эротических опусов, а Харди беззастенчиво эксплуатировал конвенции самого популярного в то время жанра сентиментального романа.